Все это пространство было напоено запахами смолы и скипидара, возбуждающими ароматами весны.
Здесь аукались, бегали наперегонки, падая с разбегу на землю, доверчиво, как дети на большую постель. Дрались высохшими шишками, пели хором, слушали эхо. Лес вежливо отвечал на каждый голос и раскрывал перед пришельцами все новые и новые колоннады и просеки, зеленые лужайки и заросшие осокой и камышом болота.
В лесу оставались до вечера, а потом быстро мчались вниз по течению. Пристань в сумерки можно было разыскать по силуэтам зданий, за которым падало большое жаркое солнце, а ночью — по огням.
Надевались опять подмоченные мундирчики и фуражки. Гимназисты шли по улицам города, держась поближе к заборам, чтобы не заметил глаз начальства великих преступников, осмелившихся ходить по улицам в неположенное время.
Каждый год по весне из-за шалости или по неловкости переворачивалась какая-нибудь лодка с молодежью, и старики рыболовы и плотовщики во главе с матросом со спасательной станции долго обходили баграми илистое дно реки.
Через город шла траурная процессия. Небольшой гроб утопал в цветах… Начальство усиливало надзор за гимназистами, и Еська еще дальше отводил лодки в непоказанное время.
Конец апреля напоминал об экзаменах. Даже на Днепр ходили с книжками. Вечерами чаще оставались дома. Отцы и матери не скупились на упреки в лености и нерадении. Гимназисты еще крепче ненавидели педагогов…
Каждый по-своему готовился к экзаменам. Одни зубрили, сидя по домам и закупорив уши пальцами. Другие изнывали над книгами «соборне» — у товарищей, располагавших отдельной комнатой. Большинство занималось изготовлением шпаргалок.
Теоретики находили, что в этом искусстве заметен определенный упадок.
— Наши шпаргалки, — грассируя и картавя, говорил Матвеев, — это просто тьфу!.. — Он щелкал в сторону гусарским плевком, походившим на выстрел пробочного пистолета. — Старший брат показывал мне шпаргалки на резинке. Они вылетают в нужный момент из рукава, из подмышки, из брюк. Это я понимаю! Затем на пуговицах мундира… Понимаешь… на ленточке бумаги писали так мелко, что без лупы не разберешь, и потом закручивали на ушко пуговицы.
— На кой же черт? — сомневался Ливанов. — Шпаргалок полные карманы, а прочесть нельзя.
— Дурак, не понимаешь… Глаза были, как у орлов! С последней парты на первой читали, — кипятился Матвеев.
— Культ предков, — махнул рукой Андрей. — Ты явно запоздал с рождением.
— Ну, а теперь что? — не смущался Матвеев. — Напишут на ладони две-три формулы, а может, нужна будет вовсе не эта. Преподаватель заметит, что руки в чернилах, и пошлет мыться.
— Изобрети что-нибудь новое.
— А я изобрел.
— Секрет?
— Эх, ребята, скажу вам, так и быть… Не пожалел я шелковой подкладки моего мундира.
— Да что ты говоришь? — воскликнули товарищи.
Мундир у Матвеева был сшит у военного портного, сидел как «пригнанный», грудь лебедем, и когда Матвеев проходил по церкви или по улицам города, полы то и дело сверкали белыми треугольниками на фоне мундирного сукна.
— Хватило места?
— С остатком!
— Боюсь я, что мундир твой зря погиб, Матвеев, — сказал спокойно Ашанин. — Все равно сядешь.
— Ну, а сяду, так уйду из этой гимназии. Поеду в Златополь.
— Давно пора, — сказал Андрей. — Там еще, чего доброго, медаль схватишь.
Салтан, Черный, Берштейн и другие неуспевающие богачи пригласили репетиторов. Ашанин занимался бесплатно с двумя нуждающимися товарищами.
Андрей, Ливанов, Василий и еще несколько пятиклассников готовились на кладбище.
Василий не ограничивался занятиями с друзьями. Он работал и сам по-настоящему.
— Ты хочешь Ашанина обскакать? — спросил его как-то Андрей.
— Ашанин мне не мешает, — отвечал Василий. — По-моему, если учиться, так учиться. Знаешь, — сказал он, закидывая излюбленным жестом руки за голову, — такому, как я, если уж дорвался до школы, — держись! Не часто случается…
В городе было множество буйно разросшихся садов. Поздней весной красные и зеленые крыши домов тонули в сочной зелени насаждений. Белая пыль лепестков вишни и яблони покрывала улицы в дни цветения. Но самым буйным, самым зеленым островом в городе был не городской сад, не сад купца Смирнова с открытой сценой и даже не сад-парк грабаря Самойленки, занимавший целый квартал, а давно уже заполненное, занимавшее двенадцать десятин старинное кладбище.