Красные свитки, белые зипуны, холщовые грязные брюки, сапоги «акулий рот» глядели с рундуков. Калинкинские и казенные бутылки в лежачем, стоячем и наклонном положении блестели на солнце. В трех концах площади мурлыкала гармонь. Лирники, поджав под себя ноги по-татарски, сидели в пыли. Подняв лица к небу и закатив глаза, они изо всей мочи горланили бесконечные, монотонные песни. Городские гамены в почтительном изумлении созерцали пьянствующие компании. Иные, похрабрей, вступали в разговоры с запасными.
Расторопная хозяйка в ситцевом платье и замызганном переднике вела торговлю с рук сухой таранью и вареной картошкой.
— Голубчики-коханчики, купить тараню! Дывиця, яка жирна, аж слюны тикуть!
— Защытныкам, тетку, задарма полагаеця. Мы, може, в Маньчжурии за вас усих поздыхаемо.
— Це вы за царя та за отэчэство, а не за нас!
— От тоби и на! Так ты же и есть отэчэство, тетку! Дывысь, яка ты гарна та цицьката!
— Иды ты к бисовому батьку! В тебе, мабуть, грошей немае.
У одного из проходов на площадь раздался резкий свист.
— Казаки! — крикнул кто-то из запасных.
Сидевшие на рундучках, на земле вскочили, как по команде, только мертвецки пьяные продолжали светить на полдневном солнце желтыми пятками.
Драгунский патруль со всего маху влетел на площадь. Офицер поднял руку в белой перчатке, и кони стали, взметнув к небу тяжелое облако пыли.
— Разойдись! — скомандовал офицер, обращаясь ко всей площади.
Площадь молчала.
— Ну, я командую: раз, два!..
Офицер поднял шашку и замер в паузе.
— А чи не пойдешь ты к чертовой матери!.. — гаркнул пропитой бас.
В разных концах засвистали. Кто-то взыграл свирепо и решительно на гармонике.
— Чух! — булыжник звякнул у ног офицерского рысака. Драгунские кони попятились, словно от взрыва бомбы.
— Ах, так, — закричал офицер. — К бою… товсь!
Запасные уже сидели за рундуками и руками выкорчевывали из утоптанной базарной земли корявые булыжники. Некоторые отдирали доски и планки от рундуков, крушили церковный забор, другие, изогнувшись в три погибели, трусливо мчались между рядов брошенных стоек и рундуков к каменным амбарам, где можно было нырнуть на улицу.
Но здесь уже сторожили усиленные полицейские наряды. Городовые хватали беглецов, крутили им на спину руки и отправляли с нарядом молодых солдат в тюрьму, в казармы.
Драгуны по команде офицера выстрелили в воздух. В ответ в лошадей и всадников полетели бутылки. Тогда драгуны дали боевой залп. Трое, вздевая руки, роняя шапки, упали на землю. Бросая раненых, толпа с криком понеслась через площадь к собору, оттуда через ограду к церкви и дальше на большую улицу, куда глядели колокольня и главный вход собора. Люди ловко перелетали через зеленый забор, через широкие ящики рундуков, спотыкались, падали и, сливаясь в лавину, понеслись по улице, уже не сдерживаемые бессильными полицейскими патрулями. Драгуны мчались вслед за толпой, стараясь направить ее по Сухой к полю, туда, где длинными приземистыми рядами выстроились вокруг военной церквушки казармы местных полков.
Но всюду, где появлялся хотя бы один драгун или полицейский, синие, белые, коричневые стекла винтили солнечный воздух, сверкали в полете и с хрустом рассыпались в стеклянную пыль. За бутылками неслись камни, кирпичи, доски, щерившиеся гвоздями.
Гимназисты сначала метались из стороны в сторону, пытаясь уйти с поля этого своеобразного сражения, и, наконец, затихли под крепким новым рундуком.
— Опять мы в переделку попали, — сказал Андрей. — Что такое творится!
— А зато весело! — расхрабрился Ливанов.
— А за рундуком ты землю носом пахал.
— Ну, положим, сидел, как все. А получить в голову бутылкой, подумаешь, большая честь!
— Пошли, ребята, ко мне! Тут близко. У меня пересидим. Кстати, отец расскажет, в чем дело.
У Костровых дома — переполох. На улице творится такое, что упаси господи, а детей дома нет. Где бродят — неизвестно. Старик Костров внешне холодно-спокоен, но Матильда Германовна носится по комнатам. Няня причитает, крестясь на икону.
— Ты где шляешься? — загремел Костров.
— В библиотеке был.