— Черносотенная, — перебил Ливанов.
— А революционной демонстрации не было?
— Пробовали… полиция разогнала. Но гимназисты не участвовали.
— Ну и городок! — развел руками Федор. — Надо связаться с теми рабочими, какие есть. Надо работать с ними. А так… Неудивительно, что у вас в гимназии одна возня.
— Что ты все — у вас, у вас… а ты скажи, что у вас?
— Ты что, с луны свалился? Ты не знаешь, что делала молодежь в эти дни? Не читал газет о выступлении московской, петербургской, одесской молодежи? А в Харькове, Ростове? Целая армия. Выступают рабочие — выступаем и мы. Со всеми заводами, железнодорожными мастерскими, с портовиками — контакт. Кружки у нас вели подпольщики, те же, что и среди рабочих.
— Так у вас большой город, — смущенно протянул Ливанов, — а у нас — дыра.
— Да ну, что об этом говорить. Без пролетариата — какая же революция? — уже совсем снисходительным тоном, разочарованно сказал Федор. — Город у вас, правда, особенный. Заводов — кот наплакал, а подрядчиков, грабарей да купцов — невпроворот. Весь город особняками застроили.
— Ты что, социал-демократ? — спросил Андрей.
— М-гы… — важно промычал Федор.
— И принадлежишь к организации?
— М-гы… — На этот раз мычание было не столь уверенным. — Через организацию учащихся, конечно.
Этот разговор оставил неприятный осадок в сознании горбатовских гимназистов. Все у них не как у людей. Всюду события, а у них возня. Всюду герои, а у них — мальчишки. О горбатовских заводах они и понятия не имеют. А в этом, оказывается, вся суть.
Через несколько дней Федор уехал по телеграмме, не успев передать свой революционный опыт Андрею и его товарищам.
Глава двадцать первая
Дежурные один за другим срывали листки отрывного календаря, который висел над кафедрой. Вершковые цифры по-казенному отсчитывали неуловимое время. Вот уже кончился август, еще полный отголосками каникул и вольницы, прошел сентябрь, и с календарных листков глянул жирной единицей октябрь.
А о Мише Гайсинском ни слуху ни духу. Новоиспеченные шестиклассники знали, что Рулева, Фомина и Степаненки нет потому, что они оставлены на второй год, что Ставский — воплощенная вежливость и барский лоск — уехал в Варшаву, что Женьку Олтаржевского отправили в Петербург в морской корпус, так как он был потомственным дворянином и внуком адмирала.
Но никто не знал, что сталось с Мишей Гайсинским.
Классный наставник, Владимир Васильевич Горянский, на вопрос Ашанина невежливо буркнул:
— Это к делу не относится. Гайсинский исключен из списков гимназии.
Андрей и Ливанов подошли как-то после всенощной к одиноко шагавшему Марущуку и, приподняв фуражки, спросили:
— Можно вас проводить, Игнатий Федорович?
— Пожалуйста, прошу вас, — не менее вежливо ответил Марущук. — Ну, как живете, шестой класс? Нравится ли вам программа? Хотя вас гимназия, кажется, не удовлетворяет? Сознайтесь!
— Это верно, Игнатий Федорович. Но мы по вашему совету… много читаем из истории, кое-что по экономике… из литературы…
— Это хорошо. А как ваши увлечения Марксом?
— Мы прочли «Капитал» в изложении Каутского и хотели бы прочесть Маркса полного. — Андрей покраснел, вспомнив, что «Капитал» был возвращен недочитанным. — Но, если говорить честно, к сожалению, мы еще не подготовлены к такой литературе.
— Это хорошо, что вы сознаете трудности такого чтения. Придется кое-что почитать предварительно.
— Да, но мы вовсе не отказываемся от таких книг.
— Ну что ж, в добрый час! Вы, вероятно, хотели спросить меня о книгах? — Марущук был уверен, что этим вопросом он облегчает задачу гимназистам.
— Нет, Игнатий Федорович, сейчас мы к вам по другому делу.
— Вот как! — удивился Марущук.
— Нас очень интересует судьба нашего товарища Михаила Гайсинского. Мы так и не знаем, что с ним случилось. Куда он исчез?
Марущук сразу пошел медленнее и по привычке стал рассматривать на каждом шагу носки начищенных ботинок.
— Да! — нарушил он наконец молчание. — Ну что ж! А разве Владимир Васильевич, ваш классный наставник, ничего вам не сообщил о товарище?
— Мы спросили его, где Гайсинский, но он резко заявил нам, что это к делу не относится и что Гайсинский исключен из списков.
— Да, педагогический совет действительно решил исключить Гайсинского из списков. Дело в том, что Гайсинский исчез при весьма странных обстоятельствах… Словом, правильно будет сказать, что Гайсинский стал одной из жертв погрома…