В толпе Андрей узнал, что сверток, который он так легкомысленно пихнул ногой, таил в себе бомбу.
Бомба, по совести говоря, была дрянная. Ее осколки, гвозди, клочки металла, которыми она была начинена, только исчертили кору дерева, исполосовали, исцарапали желтую стену маленького сарайчика. Но взрыв был громкий, и стекла пострадали во всех ближайших домах и в большой синагоге.
Вскоре на место прибыли власти и участковый следователь. Но, кроме клочков платка, не было никаких следов от бомбы. Никакого смысла взрывать бомбу в этом месте, на пустой улице, не было. Никаких данных, которые помогли бы найти виновников взрыва, не оказалось.
Тем не менее одни горячо утверждали, что бомбу подложили красные, так как напротив жил исправник, другие доказывали, что бомба — дело рук черносотенцев, и потому подложена была против главной синагоги.
Андрей рассказал следователю, как он шел, увидел сверток, пихнул его ногой, а потом услышал за спиною взрыв.
Больше для того, чтобы похвастаться перед товарищами, он просил следователя дать ему записку о причине задержки и опоздания на урок. Следователь, смеясь и кусая рыжий ус, написал на облучке извозчичьей брички такую записку.
Андрей оказался в гимназии героем дня.
Ливанов, когда первый взрыв товарищеского любопытства прошел, отозвал Андрея в сторону и спросил:
— А что, если это Миша Гайсинский?
Глава двадцать четвертая
Сколько шума было бы из-за такого взрыва в старые, спокойные годы! Бомба у дома исправника! Землетрясение, конец мира! Старушечьи беззубые рты прошамкали бы пришествие антихриста.
Но шел тысяча девятьсот пятый. Вздыбленный, непричесанный год! Плохая бомба неумелых пиротехников была оценена по достоинству. О ней забыли на второй день.
На той же неделе на Старом базаре раскрыли квартиру, где изготовляли бомбы для вывоза в глубь России. На берегу Днепра террористы готовились пересчитать кости какого-то сановника в Приволжье.
Под фундаментом ровной, долгое время слишком спокойной российской жизни сложным подкопом пошла какая-то иная жизнь. Она была здесь рядом, она глядела из горячих глаз девушек со стрижеными волосами, из-под студенческой фуражки со сломанным козырьком, в полный голос гремела там, где собирались рабочие косоворотки, — на лугах, в левадах, в подвалах и нежилых квартирах.
Большие города, фабричные центры сотрясал топот привыкавших к строю рабочих рядов. Свистом казацких нагаек, артиллерийским огнем проносилась по гулким площадям еще не свергнутая, но потрясенная власть.
Но насквозь мещанский, грабарский, купеческий Горбатов крепче других городов держался старых традиций. Рабочих было мало, торговцев, подрядчиков, чиновников — много, и весеннее буйство молодых человеческих отрядов не могло слиться в бушующую стихию, которая увлекает за собой ряды и толпы, единицы и массы.
Не удалась всеобщая, в уездном масштабе, забастовка. Стоял сахарный — работал гвоздильный. Стал гвоздильный — заработал кожевенный. Пять лесопилен бастуют — пятнадцать визжат на весь Низ пилами-централками. Не удается таинственным бородатым людям с говорком на «о», с одесскими словечками сколотить, спаять расхлябанную армию полесских лапотников-плотовщиков.
В Первой министерской идут слухи: киевские гимназии бастуют, уманцы выгнали директора, белоцерковцы идут на улицы. В одесских гимназиях — восстание. Но горбатовская министерская ни на час не закрыла своих дверей даже в дни великих московских боев. Только восьмой класс весь декабрь стоял на запоре.
А когда стало ясно, что на московских баррикадах победителями остались семеновцы и казаки, а не революционная Россия, когда Питер, рабочий Питер, вздрогнул, но не поднялся одновременно с Москвой, директор уверенным голосом прочел на молитве постановление педагогического совета о роспуске восьмого класса и о том, что после рождественских каникул только особая отборочная комиссия будет допускать бывших восьмиклассников к выпускным экзаменам.
Ясно было, что главарям гимназической революции не видать казенной школы и аттестата как своих ушей.
Зато вместо одного традиционного раза в год танцы в гимназии устраивались каждый месяц. Готовились к вечерам долго и энергично. Украшали стены привезенными из леса молодыми елками, мастерили сусальные ленты, похожие на кандалы, разучивали песни, декламировали Апухтина и Надсона, музицировали. Духовой оркестр обзавелся новыми инструментами, организовался струнный, и молодежь безудержно принялась флиртовать и водить котильоны. Говорили о живописи, музыке, поэзии…