- А как среди солдат и офицеров оценивали действия Временного правительства?
- Временному правительству как-то не особенно симпатизировали, но симпатизировали самому Керенскому. Конечно, большую роль в его популярности играла пропаганда. Он был страшно популярен среди солдат и офицеров - и было просто непонятно, почему он не смог эту популярность использовать. Все разваливалось в его руках.
- А как изменилось отношение к войне и когда? Когда вы в первый раз заметили, что солдаты не хотят воевать?
- Сперва отношение к войне стало отрицательным в пехоте. Окопная война - это, конечно, ужас, и в окопы пропаганда проникала быстрее (агитация и была направлена главным образом на пехотные полки). Появились дезертиры, это было заметно. Но в тех частях, которые соприкасались с немцами тесно и все время были в тяжелых боях, - там дисциплина держалась; там понимали, что дисциплина на войне - это спасение от смерти. А на более спокойных участках, при чисто позиционной войне, дисциплина падала быстрее, особенно под влиянием агитации. Солдат больше всего беспокоило то, что война, как было видно, затягивается. Ведь весь шестнадцатый год был наполнен мыслями о короткой войне. Все знали: в следующем году будет кончено, немец не выдержит. А тут вдруг все затягивается. Это страшно волновало солдат. «Вот, - говорили, - наступление Керенского должно было окончить войну, а не вышло».
- А когда вам пришлось встретить, услышать и прочитать чисто большевистскую пропаганду?
- Смотря что называть большевистской пропагандой. Помню, солдаты как-то принесли мне красную брошюрку «Коммунистический манифест». Это было первое, что я читал из политической литературы. Говорят мне: «Очень интересно. Прочтите». Ну, я вечером посидел и почитал.
- А что солдаты об этом говорили?
- Откровенно говоря, это было для них слишком трудно, они ничего не понимали. Были, конечно, и интеллигентные парни, которые говорили, что они это уже знают, но что это, мол, «не к делу». А для других это была слишком высокая материя. И действительно на фронте она была «не к делу». В тот момент у нас интересы были совсем другие, а там речь шла о каком-то Интернационале. А какой тут Интернационал, когда вот там немец сидит и стреляет. Тут не до Интернационалов.
Алексей Александрович Головин
Родился в 1896 году в Ельце Орловской губернии в семье земского начальника. Учился в Петербурге в Императорском училище правоведения. К моменту объявления войны был на старшем курсе - в так называемых университетских классах. С разрешения попечителя училища принца Ольденбургского в феврале 1916 года ученики последнего класса могли сдать государственные экзамены и лишь потом идти на военную службу. Головин не воспользовался этой привилегией и 1 февраля 1916 года поступил на ускоренные курсы Пажеского корпуса. 1 октября был произведен в подпоручики лейб-гвардии уланского полка 3-й гвардейской кавалерийской дивизии. После этого сразу же уехал в полк. Эмигрировал, служил в банке во Франции. С 1925 года владелец страхового кабинета в Париже. Масон. Скончался в Канне в 1980 году.
- Каковы были настроения в вашей части в конце 1916 года?
- Нужно вам сказать, что в моем полку было довольно много поляков, которые в культурном отношении были выше русского состава. И среди этих поляков, конечно, были революционные настроения, а также националистические; поляки, разумеется, хотели освобождения Польши и ее независимости по окончании войны. Среди русских солдат были более интеллигентные, окончившие сельские школы, церковно-приходские, и они ставили вопросы главным образом о целях войны и о том, что будет после войны. Они спрашивали, как мне, офицеру, представляется послевоенный мир, будет ли побеждена Германия. То есть вопросы они задавали довольно наивные. Но вместе с тем и у них проскальзывали революционные настроения. Например, вопрос, что происходит в Петербурге, что такое о Распутине говорят, почему так часто меняются министры. Но гораздо важнее были настроения в офицерской среде. Что касается нашего полка (и вообще всех гвардейских и кавалерийских полков), то критика правительства касалась исключительно двора и его отношений с Распутиным - или же той министерской чехарды, которая тогда творилась. Но, конечно, эта критика была весьма сдержанной и не выходила из рамок вполне верноподданнического поведения.