Так или иначе, армии уходили на войну ослепленные иллюзиями: все закончится быстро, «к Рождеству будем дома». Когда верховное главнокомандование России — Ставка — запросило новые пишущие машинки, ей ответили: война будет недолгой, нет нужды в лишних расходах, обойдетесь старыми машинками. Генералы обещали женам слать письма каждый день, и скоро им не о чем стало писать. Австро-венгерский командующий (писавший чужой жене) спал на железной койке; русское главнокомандование устраивало ежедневные религиозные службы и отреклось от водки, если, конечно, не было иностранных гостей. К ноябрю возникла большая потребность в присутствии иностранцев, и русский хор пел «Князя Игоря». Общей для всех стран была иллюзия скоротечной войны. Отсюда — расчет на быстрое, мощное наступление, безоглядное использование всех средств, которые следовало бы приберечь с прицелом на будущее. Заблуждались военные стратеги и в своих надеждах на крепости, артиллерию, конницу.
Северная Франция и Бельгия были испещрены крепостями, стратегически стоявшими над реками, служившими естественными препятствиями для любого агрессора. Особенно много их располагалось по берегам протяженной, извилистой франко-германской реки Мёз (Маас); названия крепостей то и дело мелькают в истории войн, начиная со Средних веков: Льеж, Намюр, Мобеж, Динан, Верден, Туль, Антверпен. Они имели мощные укрепления и тысячи пушек. В восьмидесятых годах девятнадцатого века их модернизировали, придерживаясь основополагающего правила: главную цитадель должно окружать кольцо фортов, защищающих крепость от вражеской артиллерии. В девяностых годах пушки стали стрелять дальше, а снаряды потяжелели. Надо было сооружать еще больше фортов и более сложные и мощные укрепления из бетона. К 1914 году состязание в мощности выиграли пушки. Тяжелые гаубицы могли выпускать снаряды на расстоянии десять миль, а крепости превратились в главную мишень и одновременно в западню для своих защитников, которые были в большей безопасности, когда находились в невидимых для противника траншеях, вырытых за стенами фортов. Земля нейтрализует взрывы лучше, чем бетон, даже самый прочный. Не случайно уже в первый год войны, не выдержав штурма, пали все крепости. Льеж, на границе Германии и Бельгии, продержался всего два дня.
Аналогичная, хотя и менее драматичная ситуация сложилась и с кавалерией. Во время Крымской войны бригада легкой кавалерии атаковала русские батареи, но сумела к ним лишь подобраться. В 1914 году и это стало невозможным. Пехотинцы могли поразить из винтовок и всадников, и коней на расстоянии одной мили, а артиллерист — на расстоянии трех миль. Однако на территории, не занятой противником, конница еще приносила пользу. По крайней мере она могла обнаружить вражеские позиции, в этом отношении кавалерия была незаменима. Двигатель внутреннего сгорания был еще несовершенен; почти все из пятидесяти немецких грузовиков поломались в горных Арденнах. Однако лошадям каждый день необходимо давать по десять килограммов фуража, и это ложилось тяжелым бременем на линии обеспечения в ущерб снабжению пехоты. Война на Западе начиналась с сапог, седел и горнов, впереди шли французские драгуны и немецкие уланы. Австро-венгры использовали седла, приспособленные для комфортной верховой езды. В жару эти седла натирали спины бедным животным, реквизированным у крестьян, и драгуны возвращались из первого рейда на территорию русских, ведя коней за узду. Русской кавалерии, прорвавшейся в Восточной Пруссии, пришлось отойти из-за нехватки фуража. Почтенный Хан Нахичеванский, один из доблестных татарских всадников царя[3] (татарскую конницу царь особенно благодарил за подавление революционного мятежа в Одессе в 1905 году), не мог сесть на коня из-за геморроя.
3
* Генерал от кавалерии Гусейн Хан Нахичеванский принадлежал к древнему азербайджанскому роду.