Когда видишь все эти чернеющие ряды домов, без единого огонька, черные шпили и купола церквей, то возникает чувство чего-то мрачного, нереального, безжизненного, что дает волю фантазии. Словно мы оказались в Средневековье, когда в определенный час запирались все двери и тушился свет. Улицы становились мрачными и темными, будто во власти какой-то колдовской силы. Ужасные привидения блуждали вокруг, колотя в запертые двери и занавешенные окна, через которые не проникал ни единый луч света.
Воскресенье, 6 августа 1916 года
Эльфрида Кур играет на пианино на званом вечере в Шнайдемюле
Странное это время: смутное и тревожное, опасное и привлекательное, мучительное и счастливое. Мир менялся, и она вместе с ним, в связи с происходящим и независимо от него. Одно колесико вертелось внутри другого колеса, иногда в противоположном направлении, но составляя одно целое.
Когда-то многие ликовали по поводу войны, видя в ней обещание и возможность: обещание воплотить все лучшее, что есть в человеке и культуре, и возможность справиться с теми беспорядками и разрушительными тенденциями, которые наблюдались в предвоенной Европе[192]. Но теперь война, странным и парадоксальным образом меняющая то, что хотели сохранить, как раз способствовала тому, чему надо было воспрепятствовать, и разрушала то, что так стремились защитить. И на самом деле тенденции, которые долгое время обозначались как “угрожающий развал”, вопреки многообещающим ожиданиям 1914 года, становились только более явными. Многие осуждали свободу отношений между полами, аморальность поведения. Некоторые винили себя в том, что женщины, как мать и бабушка Эльфриды, вынуждены (или получили разрешение) брать на себя работу, которую прежде исполняли мужчины, надевшие теперь военную форму. Разумеется, все это имело свое значение в военные годы и потому особенно не обсуждалось, но находились и такие, кто утверждал, что это “мужеподобие” женщин в будущем будет иметь роковые последствия[193]. Другие роптали, что долгое отсутствие мужчин, которые находились на фронте, обострит сексуальный голод и это спровоцирует явления, которые строго запрещались или решительно отметались: онанизм, гомосексуализм, внебрачные связи[194]. (Проституция и венерические болезни процветали как во Франции, так и в Германии.) Некоторые были недовольны тем, что постоянные перемещения военных по всей стране кое-где создавали внезапный излишек молодых, сексуально активных людей. И вместе с тем все меньше мужчин могли углядеть за своими женами. Из районов, где стояли гарнизоны, поступали сообщения о росте числа внебрачных беременностей и подпольных абортов. Шнайдемюль не был исключением. В городе находился пехотный полк и известный завод по производству боевых самолетов “Albatros”[195], на котором обучалось множество молодых пилотов[196].
До сих пор Эльфрида наблюдала за этими событиями со стороны, — с любопытством, смущенно, выжидающе. Из их школы исключили тринадцатилетнюю девочку, которая забеременела от какого-то фенрика. А мать Эльфриды, приехав навестить свою дочь, с удивлением отметила, “что у вас так изысканно, прямо как на Кюрфюрстендам в Берлине”. Эльфрида знала причину:
Это было связано с офицерами 134-го резервного батальона и 1-й и 2-й резервных авиационных эскадрилий. Это ради них женщины и девушки города часами прихорашивались перед зеркалом.
Девочки постарше частенько флиртовали с солдатами, да и женщины тоже, “из чувства сострадания”, ведь эти солдаты “скоро отправятся на фронт, где их могут убить или ранить”. Понятно, что близкое присутствие смерти, ее грозная сила расшатывали прежде незыблемые устои[197]. Сама Эльфрида не позволяла себе ничего такого, но она заметила, как по-новому разговаривают с ней солдаты. Ей казалось, это от того, что она носит красивую юбку и взрослую прическу.
Старшая сестра ее одноклассника обычно устраивала вечера для молодых летчиков. Их приглашали на кофе с печеньями, и пока Эльфрида сидела за пианино, гости разбивались на парочки и подчас украдкой целовались. Для Эльфриды все это было лишь заманчивой игрой. Иногда она притворялась “лейтенантом фон Йеллеником”, героем их детских игр в войну, и она (он) будто бы находилась в офицерской столовой и исполняла музыку для своих друзей, “почти как в романе Толстого”.
Придя в этот вечер в гости, она встречает на лестнице юного белокурого, голубоглазого летчика:
Он остановился, поздоровался со мной и спросил, не являюсь ли я “одной из приглашенных”[198]. Я сказала, что нет; я просто играю на пианино. Усмехнувшись, он произнес: “Понимаю. Очень жаль”. — “Почему жаль?” — спросила я. Но он только рассмеялся и удалился в комнату.
192
Например, тогдашний командующий английской армией лорд Робертс считал, что война — единственное лекарство от “массового загнивания людей в наших крупных промышленных городах”. Можно вспомнить и радужные надежды Томаса Манна в 1914 году, что война сделает немецкую культуру “свободнее и лучше”. Есть и другие подобные мнения о войне как о надежде, обещании и освобождении, см.
193
Интересно сравнить это с тем фактом, что солдаты, которые не выдерживали испытаний на фронте, часто считались “истеричными”, их поведение истолковывалось как “женоподобное”.
194
Так, в немецком журнале за июнь 1915 года была опубликована история владельца кинотеатра, который как-то вечером в антракте выступил перед публикой с предупреждением о том, что сюда пожаловал один военный, для того чтобы застукать свою жену с любовником, пришедших в кино. Во избежание скандала владелец кинотеатра призвал парочку покинуть зал и показал им на неприметный запасной выход, находившийся справа. В полутьме туда немедленно ринулись 320 пар из числа зрителей.
196
Бипланы, совершившие вынужденную посадку или упавшие на землю, не были исключением в этих краях и даже в черте города. Обычным делом стали и катастрофы; это знала даже Эльфрида. Каждую неделю она видела, как похоронные процессии тянутся либо на военное кладбище в лесу, либо на вокзал, где гробы погружались на поезд.
197
Цитируя Фредерика Мэннинга: “Судорожно избежав смерти, человек инстинктивно отдается любви как акту, как бы восстанавливая целостность жизни”.