Ему давно известно, что картина войны и общественного мнения искажается прессой до неузнаваемости. В апреле 1915 года он записал в своем дневнике: “Страх перед цензурой и необходимость потакать низменным инстинктам [общества] заставляют ее [прессу] изрыгать лишь ненависть и оскорбления”. Политики и генералы, подстегивавшие в 1914 году милитаристские настроения в обществе, стали теперь заложниками этой общественной ненависти, отметавшей всякую мысль о мирном соглашении, и даже тактически оправданные отступления сделались невозможными, поскольку они в глазах прессы и простых людей сразу же превращались в символ поражения, — как в случае с Верденом[226]. Но возможно, что-то наконец начинает меняться?
Понятно, что газеты вряд ли смогут послужить надежным источником для будущих поколений историков. А частные письма? Корде сомневается. “Письма с фронта дают ложное представление о войне. Тот, кто пишет письмо, знает, что оно будет вскрыто. И стало быть, его основная задача — произвести впечатление на своих будущих читателей”. Тогда, может, фотографии? Надо ли их использовать, чтобы понять, как все было на самом деле, например, в тылу? Нет, считает Корде. Он пишет в своем дневнике:
Либо тщеславие, либо стыд мешают нашим иллюстрированным журналам показывать отдельные стороны жизни. Так что потомкам достанутся обрывочные фотоматериалы о войне. Например: фотографии не показывают нам, что в домах почти всегда темно из-за отключений электричества, что на улицах тоже унылые потемки, а в овощных лавках горят стеариновые свечи, что мусорные баки стоят на тротуарах до трех часов дня, потому что не хватает мусорщиков; не показывают они нам и очереди в три тысячи человек, выстраивающиеся в бакалейные магазины за своими пайками сахара. И, к нашему изумлению, фотографии запечатлели огромные толпы, до отказа заполняющие рестораны, чайные салоны, театры, варьете и кинотеатры.
Январский день 1917 года
Паоло Монелли учится избегать любопытных визитеров
Морозы начали отступать, а заодно поутихли и обстрелы. Извилистые тропы снова истоптаны мулами. В такое время здесь начинают появляться визитеры, интересующиеся знаменитой высотой, чтобы потом с гордостью заявить: “Я был там!”
Их тут не любят.
Если гости низшего чина, их еще издали забрасывают снежками и льдинками, а потом притворяются, будто ничего не произошло, когда те, в замешательстве, пыхтя, все в снегу, появляются на плато. Для тех, кто повыше рангом, требуются более изощренные уловки. Неподалеку от оборонительных сооружений заложили несколько взрывных зарядов, и когда по телефону им сообщали, что какая-то шишка внизу начинает подъем, они устраивали небольшой взрыв. Каскад камней и снега катился вниз, и австро-венгерский пост на вершине горы прямо напротив мгновенно отвечал полудюжиной снарядов (“Зиим-шуум, зиим-шум!”).
Командир батальона обычно извинялся, уверяя, что не в курсе происходящего. “До сих пор здесь наверху было так спокойно”. А высокопоставленный визитер “сразу же начинает испытывать ностальгию по долине” и покидает гору.
♦
В это время Владимир Литтауэр по-прежнему находится на фронте у Двины, где царило затишье. Много ночей подряд рабочий батальон из “почтенных бородачей” отправляли возводить заграждения из колючей проволоки на льду реки. И множество раз он прекращал работу, едва немцы открывали огонь. Командир полка Жуков обратился с речью к батальону. Он
воззвал к их патриотизму. Выражение их лиц осталось неизменным; они уперлись в него стеклянными глазами. Жуков понял, что его речь не произвела никакого впечатления, и внезапно добавил: “Если вы снова разбежитесь, я расстреляю каждого десятого, поняли? Каждого десятого из вас. Я считаю: первый, второй, третий… десятый: пли!” Ни один человек не шелохнулся. “Я расстреляю вас всех, каждого!” — в отчаянии закричал Жуков. И снова встретил стеклянные взгляды. “Пулеметом!” — рявкнул он. Но никто не отреагировал. Люди были спокойны, будто им в любом случае не миновать смерти на льду. “Принести сюда пулемет!” — приказал Жуков. Напротив шеренги установили два пулемета. “Видите эти пулеметы? — не унимался Жуков. — Я расстреляю вас из них!” Лица оставались неподвижными. Провал Жукова был очевидным. Пулеметы убрали, и все разошлись.
226
В Германии многие влиятельные и уважаемые люди считали, что компромиссы исключены и что Бельгия, само собой разумеется, должна оставаться немецкой. Они же рассматривали как должное и германскую колониальную экспансию.