В эти дни Б. впервые наблюдал случай шока от взрыва снаряда. Сперва он не понял, в чем дело, и решил, что солдат трусит. Всякий раз, когда рядом раздавался взрыв, солдат бросался в укрытие, его просто трясло. Но потом он всегда возвращался и продолжал исполнять свой долг. Он просто не мог выносить взрывов. К тому же их всех накрывал почти непрерывный артиллерийский огонь, а к нему примешивалась и газовая атака. Хуже всего, пожалуй, был слезоточивый газ: он пах гнилыми грушами и заставлял их чихать; их тошнило и рвало прямо в противогазы, и они были вынуждены срывать их с себя, уповая на лучшее. Все так или иначе страдали от газа, ручьи слез застилали им глаза, мешая видеть происходящее.
В понедельник Б. контузило осколком снаряда, который угодил ему в голову. Ему показалось, словно бейсбольный мяч попал ему в висок. Люди часто думают, что ранены. Они чувствуют, к примеру, удар в ногу, видят кровь, разорванную ткань, но, спустив штаны, обнаруживают, что у них простой синяк, а кровь хлещет из раны соседа.
Пациент рассказал Кушингу и его коллеге, что их сменили на закате в среду. И несмотря на то, что они глаз не сомкнули за эти шесть дней, им пришлось шагать всю ночь. Только к полудню следующего дня они сделали остановку. Их покормили горячей едой, и участливый подполковник заставил солдат лечь и поспать.
Но самому Б. отдохнуть не удалось. Он никак не мог найти свою книгу с шифрами и, взяв мотоцикл, помчался назад в Сержи. Там он нашел ее в своей же куртке, которую, свернув, подложил вместо подушки под голову раненого солдата. Солдат умер, а книга с шифрами лежала на месте. Когда Б. уже собирался вернуться обратно, он обнаружил еще одного раненого, спрятавшегося на речном берегу. Б. попытался перетащить его через речку, но попал под огонь. Раненый погиб, а сам он получил тяжелую контузию. Как в тумане, он нашел свой мотоцикл и, обстреливаемый со всех сторон, помчался прочь.
Когда он вернулся в свою часть, все заметили, что с ним что-то неладно. Он дрожал, заикался, ему даже не удавалось сесть. Ему дали виски, окатили его ледяной водой. Ничто не помогало. Ему становилось все хуже, его рвало, у него началась сильная головная боль, в ушах шумело, голова кружилась, перед глазами стоял желтый туман. Он боялся лечь спать, потому что думал, что, проснувшись, обнаружит, что ослеп. Затем его воспоминания сделались бессвязными.
К концу беседы у пациента спросили, как он себя сейчас чувствует:
Хуже всего сейчас мои сны, хотя порой, просто разговаривая с кем-нибудь, я вдруг явственно вижу перед собой лицо немца, которого я заколол штыком, вижу его искаженное лицо и слышу ужасные хрипы. Или вижу другого, которому наш солдат снес голову тесаком[297]. Прежде чем тот упал, из его шеи фонтаном хлынула кровь. А эти ужасные запахи! Вы знаете, я не переношу одного вида мяса на обеденном столе. Меня просто воротит от мясной лавки под нашим окном. Каждый день я пытаюсь привыкнуть к этому.
Пациент рвется обратно на фронт, чтобы участвовать в масштабном заключительном наступлении. Но он не в силах сделать этого. Кушинг записывает диагноз, поставленный 24-летнему капитану: “Психоневроз, возникший на фронте”.
Воскресенье, 3 ноября 1918 года
Пал Келемен слышит в Арлоне разговоры об упразднении цензуры в Венгрии
Хороший признак. Он сидит в офицерском клубе вместе с другими и обедает, как вдруг к ним в панике вбегает офицер интендантской службы. В Будапеште упразднена официальная цензура, газеты могут теперь писать что угодно! На почте они нашли экземпляры последних номеров: первые полосы пестрели жирными заголовками с требованием вернуть домой венгерские войска: “Надо положить конец этому кровопролитию за чужую власть на чужой земле”.
Командир дивизии немедленно отдает приказ, чтобы вся почта была проверена и все без исключения газеты конфискованы. Подобные новости могли оказать разрушительное воздействие на боевой дух, и без того пошатнувшийся. Сказано — сделано. Прочесали всю почту, но никаких газет больше не нашли.
Офицеры настороженно следили, не дошли ли последние известия до личного состава, но после обеда случилось всего лишь несколько “мелких инцидентов”. Но вечером опять появилось несколько номеров ежедневных газет, никто не знал откуда, и они стали ходить по рукам. “С трудом, при свете стеариновой свечки, солдаты читали друг другу вслух; и рядовые, и унтер-офицеры не могли говорить ни о чем другом, кроме как о том, что пишут газеты”.
297
Б. говорит о