Уильям Генри Докинз был похоронен на закате того же дня, когда он погиб, на импровизированном кладбище к югу от Анзак-Ков. Там он покоится до сих пор, всего в двадцати метрах от берега моря[306].
София Бочарская гуляла по холодной, заснеженной Москве вместе со своими фронтовыми друзьями. Большой город производил мрачное, гнетущее впечатление, он был и в буквальном смысле темным: во многих окнах не горел свет, а по причине нехватки газа на улицах светил только каждый второй фонарь. Магазины заперты на засовы, стены их нередко испещрены пулевыми отверстиями. Улицы города практически безлюдны. Мимо проехал грузовик с вооруженными людьми: это большевики. Она видит, как на тротуаре двое мужчин в изношенной военной форме сгребают снег, по их сорванным погонам она догадывается, что перед ней бывшие офицеры. Она с друзьями проходит мимо старика, подозревая, что он тоже лишь недавно стал деклассированным элементом: "человек с обликом ученого, он стоял и продавал газеты с такой деликатной вежливостью, что никто его даже не замечал”. Они свернули на заснеженную боковую улицу. Прямо на них двигалась группа солдат. Бочарская и остальные насторожились, заметив, что те тащили с собой пулемет. Когда обе группы поравнялись друг с другом, Бочарская внезапно узнала одного из солдат, Алексиса. Такая радостная, короткая встреча. Эти солдаты сами себя демобилизовали. У них кончилась еда, поезда больше не ходили. И они решили прихватить с собой в деревню пулемет, “для надежности”. Она сказала ему: “Наступили мрачные времена”. Он откликнулся: “Запахло кровью”.
Рене Арно все еще находился на фронте, сидя в воронке от снаряда, которая служила временным штабом батальона. Его вдруг поразило, что у него ведь день рождения — 25 лет! — а он и не вспомнил об этом. В потемках появился майор, заявив, что сменит Арно, так как того отправляют в командировку за линию фронта. Арно рассказывает:
И тут я понял, что война для меня закончена, что я справился. Я вдруг избавился от жуткого страха, который угнетал меня все эти три с половиной года. Меня больше не будет преследовать призрак смерти, который заставляет содрогаться стариков.
И он показал своему преемнику все окрестности, не тревожась по такому случаю о пулеметном огне, о рвущихся снарядах, ибо “я был счастлив, и на сердце у меня было легко; мне казалось, что я неуязвим”.
Рафаэль де Ногалес находился на пароходе, который держал курс на Босфор. Повсюду он видел флаги, вражеские флаги: итальянские, французские, британские. Он догадывался, что большинство этих флагов развевалось над домами, принадлежавшими “армянам, грекам и левантийцам”[307]. Вечером он попал на праздник, который устроили дамы-гречанки в честь перемирия. Поползли слухи. Многие лидеры младотурок бежали из города на немецком миноносце. В Анталии готовился военный мятеж, в знак протеста против “вмешательства держав-победительниц во внутренние дела Турции”, и, как добавляет де Ногалес, это вмешательство “продолжится и будет способствовать серьезным вооруженным конфликтам, до тех пор пока союзники будут делить между собой Сирию, Палестину, Аравию и Месопотамию на мандаты и протектораты”. Через неделю он прибыл в военное министерство и подал прошение об отставке. На этот раз оно было удовлетворено, причем безоговорочно.
Харви Кушинг все еще лежал в госпитале в Прие. В этот день его денщик пришел к нему с зеркальцем для бритья и щеточкой для ногтей, а также принес с собой его мундир, чтобы нашить на него новые знаки различия. Именно в этот день Кушинг получил звание полковника. Некоторое время он с нескрываемым изумлением изучал победные реляции в газетах — подумать только, все произошло так быстро! — и с помощью иголок и нитки обозначил на карте продвижение союзнических армий. В половине пятого пополудни он отпраздновал перемирие в своей комнате вместе с хозяйкой дома, больничным священником и коллегой-врачом. Но особого ликования они не испытывали. Сидя перед горящим камином, они пили чай и беседовали о религии и о будущем.
306
Кладбище называется