Мы прождали около часа, стоя на берегу. Генерал[96] и его штаб проследовали мимо нас. Похоже, сам генерал был в прекрасном настроении, а это хороший знак. Никто в точности не знает, что происходит. Оставшиеся солдаты нашей роты высаживаются на берег. Затем мы вместе с дозором пробиваемся вдоль берега на юг, в поисках воды. Находим водоем рядом с турецкой хижиной: повсюду разбросаны вещи ее обитателей. Мы поднимаемся на гребень и затем спускаемся в глубокое ущелье, позади нас кричат солдаты из пехоты, и мы вынуждены повернуть. Посылаем группу для рытья колодца около хижины, другую — чтобы пробурить скважину в ущелье, и третью — чтобы укрепить небольшой источник на берегу. В ущелье, недалеко от хижины, летит целый рой пуль, но они выпущены слишком высоко и не попадают в цель. Пехотные на холме все кричат и кричат нам, что мы под обстрелом. Так и есть.
Обстрел продолжается. Докинз и его солдаты тоже продолжают, уклоняясь от картечи, рыть и бурить, они тянут водопровод. Двое ранены: один в локоть, другой в плечо. Взрыватель от картечной гранаты попал Докинзу в ботинок, но не ранил его. Около десяти часов вечера он слышит звуки перестрелки, “завораживающие звуки”, с холмов сразу за берегом: это турецкое контрнаступление[97]. С крутого склона постоянно течет маленький, но неиссякаемый поток раненых. Он видит растерянного полковника, — его, очевидно, оглушило снарядом, и он отдает приказ об обстреле холмов, удерживаемых своими же войсками. Докинз помогает разгружать баржу с боеприпасами.
Около девяти часов вчера он идет спать, “смертельно уставший”. Часа через полтора его будит майор и сообщает ему, что ситуация критическая. Всю оставшуюся ночь Докинз помогает подвозить боеприпасы на линию огня для разбитой и оттесняемой пехоты. Всю ночь идет перестрелка. Докинз ложится спать около четырех утра.
Суббота, 1 мая 1915 года
Флоренс Фармборо слышит прорыв фронта у Горлице
Как и для миллионов других людей, прощание на вокзале стало для них возвышенным мигом; для большинства оно стало единственным возвышенным мигом в их жизни. На Александровском вокзале в Москве была ужасная толчея. Пели национальный гимн, благословляли друг друга, обнимались и желали друг другу удачи, дарили шоколад и цветы. И вот поезд отправился в путь, мимо людей, кричавших “ура”, машущих вслед; их лица выражали надежду и неуверенность. Ее саму переполняло “дикое возбуждение”: “Мы едем! Мы едем на фронт! Я так рада, что не нахожу слов”.
Ее часть разместили в Горлице, нищем провинциальном городке в галицийской части Австро-Венгрии, больше полугода оккупированном русскими войсками. Горлице находился прямо у линии фронта. Австрийская артиллерия ежедневно обстреливала город, но несколько хаотично, словно скорее из принципа, нежели по плану. Австрийцев не волновало, что жертвы их обстрела являются такими же, как и они сами, подданными кайзера. Башня большой церкви расколота пополам. От многих домов остались лишь развалины. До войны в городе насчитывалось 12 тысяч жителей, теперь же здесь всего тысяча-другая тех, кто не успел убежать и в страхе прячется по подвалам. До сих пор Фармборо и другие сестры полевого госпиталя занимались главным образом нуждами гражданского населения, и прежде всего раздавали людям еду. Остро ощущалась нехватка продовольствия. Природа радовала глаз весенней зеленью.
Передвижной полевой госпиталь номер десять состоял из трех отделений. Два санитарных, которые легко перемещались туда, где они были более всего необходимы; в каждом из этих отделений имелись офицер, унтер-офицер, два врача, ассистент врача, четыре медбрата и четыре сестры милосердия, тридцать санитаров, две дюжины двухколесных санитарных повозок, запряженных лошадьми (с красным крестом на брезенте), и столько же кучеров и конюхов. Третье отделение было стационарное, в нем больше коек и больше мест для хранения запасов, и здесь же стоит транспорт госпиталя, в том числе два автомобиля. Флоренс работала в одном из санитарных отделений. Они приводили в порядок какой-нибудь брошенный дом, чистили его, красили и разворачивали в нем импровизированный лазарет — и операционную, и аптеку.
Горлице, как уже было сказано, находился у фронта, у подножия Карпат, и меж домов каждый день разрывались снаряды. Несмотря на это, здесь было относительно спокойно, так что даже некоторое равнодушие овладело русскими военными. Это было заметно любому, кто сюда попадал. Отсутствовали надежные укрепления, которые были обязательными на притихшем Западном фронте[98]. Окопы были мелкими, халтурными и больше напоминали канавы, защищенные жиденькими рядами колючей проволоки. Конечно, зимой было тяжело закапываться в землю, но солдаты не усердствовали, и теперь, когда почва оттаяла, их одолевала лень, да и лопат не хватало.
96
То есть командир 1-й австралийской дивизии Уильям Бриджес, которого хорошо знал Докинз, когда тот был начальником военного колледжа в Дантруне.
97
Османская пехота, оборонявшая в эти дни Галлиполи, сражалась храбро, но уступала в численности противнику, была плохо вооружена и использовалась как пушечное мясо. Этот факт известен по пресловутому высказыванию тогдашнего командира 19-й османской дивизии, знаменитого подполковника Мустафы Кемаля. Когда он в критический момент, именно в тот день под Арибурну, повел в бой свой полк, оставшийся почти без боеприпасов, чтобы остановить опасный прорыв АНЗАКа (
98
Система окопов на Восточном фронте была не такой основательной и разветвленной, как на Западном, прежде всего потому, что линия фронта на востоке была более подвижной. И расстояние между противниками, которое на западе составляло пару сотен метров, а нередко и того меньше, на Восточном фронте равнялось одному-двум километрам или еще больше.