— И что, умер кто?
— Шесть человек.
— Ну что ж, я выступлю. И Каргополов тоже. А с бригадой поговорим.
В это время Захара подозвал Бутин, который стоял с Платовым.
— Вот он самый, — Бутин улыбнулся, кивнув на Захара.
Платов протянул руку Захару.
— Ну что ж, давай познакомимся, земляк. Донской казак, говорят? Ну что ж, все правильно! Когда-то, начиная с походов Ермака Тимофеевича, казаки-землепроходцы были не только воинами, но и строителями — до самого Тихого океана шли и строили. Думаю, не посрамим и мы славы предков, а? — И Платов дружески похлопал Захара по плечу, смерив взглядом его статную, крепко скроенную, невысокую фигуру.
— Федор Андреевич, так вы с Дона? — воскликнул Аниканов развязно.
— Из Ростова. Но казак я, знаешь, какой? Родился в рабочей казарме в Нахичевани, отец всю жизнь проработал на Парамоновской мельнице.
— Я ведь тоже донской казак, Федор Андреевич! — навязчиво говорил Аниканов.
Но Платов обратился к Захару:
— Очень хорошую штуку смастерил, товарищ Жернаков! — Платов кивнул на блок-ролик. — Нужно помочь другим бригадам сделать такие же бремсберги. В чьей это бригаде не ладится? — Он вопросительно посмотрел на Бутина.
— У Брендина.
— Товарищ Платов, мы уже ходили к ним, так они не слушают.
— Ну, а ты сам можешь сделать вторую такую штуку? — Платов ткнул тумбу носком валенка. — В порядке шефства, а? Вы не с ними соревнуетесь?
— С ними.
— Ну, вот и помогите им.
— Да я-то, пожалуйста, как бригадир… Это же два дня работы вдвоем.
Каргополов весело улыбнулся, обрадованный успехом Захара.
— Ладно, сделай, а я за двоих эти дни поработаю.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Пригницын возвращался с Пиваньского озера и нагнал Любашу.
— Га, раскрасавица моя ненаглядная! — закричал он, останавливая лошадь. — Садись, Любаша, присуха моя, подвезу!
В другое время Любаша, может, и отказалась бы, но сейчас, пройдя восемь километров с полной почтовой сумкой, она сильно устала и была рада возможности хоть остаток пути проехать на санях. Разрумянившаяся на морозе, с посеребренными инеем ресницами и бровями, с веселыми завитками, выбившимися из-под пухового платка, в ладной короткой шубейке, в эту минуту она была особенно хороша. Но не успела она сесть рядом с Пригницыным, как он полез целоваться.
— Уйди, Колька, с ума сошел! — Она подставила локоть, но Пригницын зажал ее голову обеими руками и чмокнул в щеку. — Дурак! — Любаша с размаху ударила кулаком по спине Пригницына. — Останови лошадь, не поеду с тобой!
— Концы, Любочка, больше не буду, только не слезай, будь ласкова! — Пригницын стеганул лошаденку кнутом, и та затрусила, кидая сани под раскат.
Любаше ничего не оставалось делать, как покрепче ухватиться за перекладину канадских саней.
Некоторое время они ехали молча.
Пригницын косился на Любашу цыганским глазом, наконец спросил:
— К Жернакову на свидание держишь путь?
— Почту несу на лесоучасток.
— Знаем мы эту почту!.. К Жернакову идешь. Он выслуживается перед начальством, в газете о нем прописывают…
— Ты-то откуда знаешь, что в газете пишут, ты же читать не умеешь… — Любаша усмехнулась.
— Га, не умею! Я уже научился, даже наряды сам выписываю. Ой, смотри, Любка, не закручивай с Жернаковым, плохо будет и тебе и ему!
— Отчего же это плохо будет?
— А помнишь, что я тебе говорил?
— Побьешь, что ли?
— А то, думаешь, испугаюсь?
Любаша гордо тряхнула головой.
— Не твое дело, куда я иду. А Захара я люблю и нет тебе до этого дела, вот!
— А почему не любишь меня? — не то всерьез, не то в шутку спросил Пригницын. — Чем я плохой?
— Баламутный ты, вот чем.
— А все равно я красивее твоего Жернакова. Думаешь, как он рвется в начальство, так и лучше меня? А я скорее его стану начальником!
— Будь хоть сто раз начальником, а я все равно не люблю тебя!
— Тогда слезай! — Пригницын зло посмотрел на Любашу. — Слезай с саней!
— Ну и слезу! Останови коня.
Пригницын с яростью хлестнул лошаденку; она взбрыкнула и боком поскакала внамет.
— Сейчас слезай! — орал Пригницын, с ожесточением охаживая лошадь.
Так промчались они с полкилометра. Но едва Пригницын опустил кнут, как лошаденка перешла на рысь, а потом и вовсе остановилась.
— Ладно, это я пошутил, — миролюбиво сказал Пригницын. — Люблю тебя, присуха моя. Все равно ты будешь моя, Любка.