Все вокруг было сурово и дико — поистине нетронутая таежная глухомань!
От этой дикой красы у Захара захватило дух. То, что он идет на сплав леса, о котором знал лишь из книг, и то, что ноги его ступают по земле, о которой он и понятия не имел еще полтора месяца назад, то, что кругом простираются дремучие леса и безлюдный край, то, что рядом с ним шагают новые, незнакомые ребята, объединенные одной целью, — все это сделало его жизнь захватывающе интересной, полной нового, еще неизведанного содержания. В его душе уже давно не осталось и следа той горечи, что испытал он в первые дни по выходе из госпиталя.
— Удивительно, какая суровая красота, — делился он с Каргополовым своими думами. — Не-ет, я, наверное, никогда отсюда не уеду.
Каргополов посмотрел на него и улыбнулся — глаза сузились, рот — до ушей.
— А ты, наверное, поэт, Захар, — сказал он. — Стихи писал когда-нибудь?
— Пробовал, когда учился в шэкаэм. Да только плохо получались, бросил это дело.
— А я и сейчас пишу. Так, для себя.
— Я где-то читал, не помню где, что в будущем, когда все люди будут иметь высшее образование, стихи будет писать каждый человек. Ты что кончал, Иван?
— Девятилетку. Хотел в вуз, да не на что учиться.
— А кто у тебя родители?
— Отец был попом. Но такой поп, знаешь, советский, не реакционный. В гражданскую войну красных прятал в церкви. Поэтому и в комсомол меня приняли. Сейчас он учителем работает. Бедно живем, семья большая.
За разговором они не заметили, как обогнули болотистую марь и вступили в дремучий пойменный лес. Вверху смыкались мощные кроны старых тополей, осин, елей, пихт, кедров, как-то странно уживающихся здесь бок о бок, — это был верхний ярус, который можно было рассмотреть, только запрокинув голову; пониже был второй ярус из более мелких, но более густых зарослей — белой и черной березы, ольхи, ильма, клена, и, наконец, внизу, оплетая завалы из старых могучих колодин, густо поднялись кустарники. Изрядно разбитая (видимо, еще с зимы) дорога уводила все дальше в глубь этих дебрей.
Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.
Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.
— Вот это да! Прозрачная-то, как слеза!
— А рыба тут есть?
— Папаша, как называется эта речка?
— Речка Силинка, — сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. — А касаемо рыбы — ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…
— Глубокая она, папаша?
— Всякое есть — и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.
Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:
— Вот тута и будет ваша квартера.
Барак был довольно просторным — человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.
Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках «джимми» — шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.
— А деревни тут близко есть, папаша?
— Деревни? — недоуменно переспросил проводник. — Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…
— Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!