— Ничего, Валериан Александрович, — утешал его Каргополов. — Только сейчас набираем настоящие темпы строительства. Приезжайте через три-четыре года, и вы увидите настоящий город Комсомольск!
Хороши летние вечера в этом городе! Спадет дневная жара, из тайги потечет прохлада с чуть внятными ароматами хвои и березового сока, перемешается с волнами речных запахов, приплывшими с Амура, — и до чего же хорошо станет в такой час на душе!
Пройдись вечером по Комсомольску, и ты уловишь многое из того, что составляет как бы душу города, почувствуешь упругое биение его живого пульса.
Помнишь, вот здесь, где лежала болотистая низинка, девять лет назад ребята сколотили первый клуб и назвали его «Ударник»? Казалось тогда странным, почему именно здесь построили клуб? До села Пермского — километр, до бараков второго участка — столько же, до шалашей «Коваль-града» и того больше. А кругом березняк, болотца и ни единой постройки! Аспидно-черными осенними ночами, шлепая по мокрым торфянистым низинкам, спотыкаясь на пнях и кочках, сколько раз проклинали мы это болото, расходясь из кинотеатра!
Загляни сейчас сюда. Будто и вовсе другое место. Рядом — парк. Он полон огней и музыки, шума и веселья. Кружатся пары на танцевальной площадке. По асфальтированной улице, сияя яркими фарами, бегут автомашины; сотнями окон смотрят на парк многоэтажные каменные дома.
На втором этаже за одним из этих окон — вон тем, распахнутым, можно увидеть широкий чертежный стол, а над ним — склоненную фигуру Захара.
Время от времени он выпрямляется, смотрит на чертеж, думает.
Уже проглядывают с белого листа ватмана контуры дипломного проекта. Захар забыл обо всем — о том, что сегодня воскресенье, что в парке гулянье, что в клубе идет «Свадьба в Малиновке» и там Настенька, Каргополов, Леля Касимова, о том, что за окном великолепный вечер, даже о том, что нужно прислушиваться, не проснулись ли дети в соседней комнате. Ничего не существует сейчас для него, кроме листа ватмана.
Но время от времени Захар подходит к распахнутому окну, смотрит на огни города и слушает его мерное дыхание. Хорошо! Воздух неподвижен и мягок, лицо приятно овевает вечерняя прохлада, иногда щек коснется теплая волна, идущая снизу, от нагретого за день асфальтированного тротуара.
Кажется, уже давно пора бы привыкнуть к этому виду на город, ведь каждую линию ближних и дальних домов, улиц, громады ТЭЦ, парка знает Захар, знает, где и какая лампочка горит по вечерам, в каком окне какого оттенка свет. И все-таки каждый раз Захар видит все это по-новому. А не то же самое чувство испытывает он, когда вглядывается в черты Наташки или Федюшки? Родные лица никогда не надоедают, в них, знакомых до мельчайших подробностей, всякий раз находишь неизменно новое, дорогое сердцу, близкое, вечно милое. «Мой город» — не пустые слова для Захара. Он воздвиг его, и нет уже больше болот и тайги, промозглой слякоти и гнуса.
«И ведь, в сущности, это только начало, — думает Захар. — А пройдет еще десять, пятнадцать лет — что же будет здесь тогда!»
Он снова возвращается к чертежному столу, берется за рейсфедер. Осенью защита диплома.
От неожиданного стука Захар вздрогнул. Стук повторился, частый и нетерпеливый. В дверях — Настенька, лицо бледное, глаза широко раскрыты.
— Зоря, ты слышал?
— Что такое?
— Да что — война! Германия напала!
— Подожди, не поднимай панику, — пробовал успокоить ее Захар, — конфликт, наверное, какой-нибудь на границе?
— Да говорят тебе, война! Сто семьдесят дивизий бросил Гитлер… Бомбили Киев, Минск, Севастополь…
— Откуда ты узнала?
— В театре. Прямо во время действия из-за кулис вышел секретарь горкома, прервал спектакль и сказал об этом… С сегодняшнего утра, говорит, с четырех часов по всей западной границе идут кровопролитные сражения, много убитых и раненых. Что же будет, Зоря? — шепотом, как при покойнике, спросила она. — Наверное, и японцы нападут, у них же «ось»…
— Да-а, наверняка… Завтра иду в военкомат.
— А дети?
— А что дети? Не у нас же одних с тобой дети. Они и у тех, кто сейчас бьется против фашистов. — Желваки заходили на щеках Захара. — Да-а, сколько погибнет людей, страшно подумать!..
Захар не мог разобраться, что сейчас творилось в его душе, — невозможно еще было охватить всю меру беды, что вломилась в его дом. Ясно ощущал лишь одно: священную обязанность быть там, где началась война. Всю свою сознательную жизнь Захар готовился к ней, хорошо понимая неизбежность решающего часа битвы двух миров. Когда впервые он надел красный галстук и услышал: «Пионер, к борьбе за рабочее дело будь готов!», отвечал всем сердцем: «Всегда готов!» В кавшколе, получая благодарность командира, он самозабвенно восклицал: «Служу трудовому народу!» Строя город, он не жалел себя, хотел как можно больше сделать, потому что знал: это нужно ему, его детям! Теперь под всем этим подведена та самая черта, за которой наступает грозное, но неизбежное — час решающей кровавой битвы.