Побрившись, Ставорский замурлыкал какой-то мотив, вытер насухо бритву. Потом легко встал, скорее — вскочил; направляясь в переднюю половину избы, ободряюще кивнул и подмигнул Захару. Захар почему-то улыбнулся в ответ, хотя и не понял, что означал этот кивок. Ему стало неловко: почему, собственно, нужно было улыбаться? Что они, ровня — Захар и этот, как его… Ставорский?
Вернувшись, Ставорский торопливо и молча оделся, быстро и так же молча поел, выпил два стакана молока и только тогда обратился к Захару:
— Я тут сказал хозяевам, чтобы как следует ухаживали за тобой. Температура как, высокая?
— Кажется, не очень.
— Ну, тогда давай сейчас поговорим. У меня есть немного свободного времени. — Он взглянул на огромные серебряные часы, достав их из карманчика галифе.
Потом поставил табурет у кровати, сел на него верхом, примащиваясь вплотную к изголовью постели, и посмотрел прямо в зрачки Захара своими холодноватыми глазами-миндалинами.
— Кто у тебя родители?
— Крестьяне, казаки.
— Какие казаки?
— Донские.
— Живы?
— Нет, отец погиб в германскую, мать в голод умерла. У деда воспитывался.
— У белых из родни кто-нибудь служил?
— Один дядя. А другой дядя — у Буденного.
— Как же это? — усмехнулся Ставорский.
— А у нас там, на Дону, немало таких случаев.
— В комсомоле давно?
— С двадцать седьмого года.
— Да-а, донские казаки — лихой народ, смелый. Пожалуй, это лучшие из всех двенадцати казачеств. Забыл твою фамилию… Жернаков? Так вот что, товарищ Жернаков, по глазам вижу — смышленый ты парень, чую, что и кавалерист был неплохой. Такой человек, именно кавалерист, мне нужен на конный парк до зарезу, — провел он ребром ладони поперек горла. — Пойдешь все-таки? Сначала будешь бригадиром, а там своим заместителем сделаю, как говорил тогда.
— Я ведь конник-то, товарищ Ставорский…
— Харитон Иванович, — подсказал Ставорский.
— Простите, забыл… Харитон Иванович. Конник-то я, говорю, такой, когда лошадь под седлом да овес в кобурчатах. Боюсь, что бригадир из меня выйдет плохой. Да потом же, на сплаве скажут: сбежал.
— Ну, это ерунда! Пойду в отдел кадров и переоформлю. Я не понимаю, чего брыкаешься? Ты же через год мог бы командиром взвода стать, а бригадиром идти боишься! Под седлом будешь иметь любую лошадь, какая понравится. Ну, согласен? Смотри, другого возьму, мне ждать некогда.
— Ладно, пойду, — подумав, ответил Захар. — Очень соскучился по лошади…
— Так бы и сразу! Нерешителен, братец, ты. Разве таким должен быть донской казак?
— А вы сами не казак, случайно, Харитон Иванович?
— Нет, я белорус. Но в гражданскую войну был в конной бригаде Котовского, потом в частях червонного казачества.
В полдень пришел невысокий, тщедушный старичок фельдшер. Не надевая халата, он молча подсел к кровати, быстрыми, резкими движениями ощупал живот Захара, послушал грудь, показывая на губы, приказал: «Откройте», — заглянул в рот, оттянул веки.
— М-да… — сказал он, — малокровие. Сколько лет? Та-ак… Питаться надо бы получше. Организм железный, и сердце отличное. С таким сердцем можно прожить сто лет. А эти порошки и микстуру заберу, заменю другим.
Потом позвал Феклу.
— Скажите, хозяюшка, — он склонил голову набок, щуря глаза за очками, — у вас есть енотовый жир?
Фекла удивленно посмотрела на него и тихо спросила:
— А он зачем?.
— Я спрашиваю, есть у вас енотовый жир?
— Есть, есть. Им всегда мажется отец от простуды…
— Вот, я так и знал! Сможете вы натирать ему, — кивнул он на Захара, — спину и грудь на ночь?
— Чего же не смочь? Сможем! Это наше деревенское лекарство.
— Вот, пожалуйста, и натирайте. Каждый вечер. Микстуры для приема внутрь вам принесут.
Вскоре после того как ушел фельдшер, Любаша принесла Захару обед. Свежее, пышущее здоровьем, слегка продолговатое лицо ее налилось персиковым румянцем, когда она, склонившись, ставила миски на табурет у изголовья Захара.
— Вот кушайте, мамаша велела…
— Спасибо, Любаша, — сдержанно сказал Захар. — Только я не хочу.
Девушка выпрямилась, улыбнулась.
— А вы помните мое имя?
— Конечно, оно легко запоминается. А вы помните, когда мы разговаривали на берегу?
— Помню. Вас зовут Захаром. Вам очень плохо?