— А может, и в самом деле однофамилец? — предположил Гурилев.
— Слушай, Михаил, завтра выходной, давай сходим в село, а? — просительно заговорил Каргополов. — Может, разыщем Захара и заодно посмотрим, что там делается, искупаемся в Амуре… Как думаешь?
Гурилев хитро подмигнул.
— Ты уж скажи, Иван, честно: хочешь повидаться с Касимовой.
— Конечно. Но главное — Захара надо разыскать.
С утра было жарко, душно в лесу, а часам к десяти стала собираться гроза. Тучи шла с верховьев Силинки, от хребтов, синеющих вдали. Черная, с лохматыми подсвеченными краями, она разрасталась, лезла к вершине неба дымно-сизыми клубами. В ее недрах угрожающе погромыхивало, иногда там змейками вспыхивали злые молнии. А потом все это скрылось за гривастым пологом ливня.
Дождь настиг Каргополова и Гурилева уже возле огородов, окатил, словно из ведра, и хлестал до тех пор, пока они не заскочили на крыльцо первой попавшейся избы. Дверь была на замке, но навес крыльца кое-как защищал их.
— Каргополов! Ваня! — донеслось откуда-то сквозь грохот ливня.
Каргополов в изумлении огляделся. Сквозь сетку дождя он увидел, как от сарая длинными прыжками скачет Захар, накинув на голову шинель. Захар сбросил ее уже на крыльце и кинулся к Каргополову. Лицо у Захара худое, глаза впалые, с лихорадочным блеском.
— Что с тобой? — Каргополов нетерпеливо вглядывался в изменившееся лицо друга и не знал, радоваться ему или огорчаться.
— Читали в газете?
Иван спросил упавшим голосом:
— Значит, это о тебе?
— Да… В общем, братцы, крах у меня! Такую глупость отмочил, что вовек не прощу себе. Узнают в кавшколе… Ох, дурак! Мне и вам страшно было на глаза показываться…
— Да что все-таки случилось? — нетерпеливо спросил Гурилев. — И почему ты появился из этого сарая? Где живешь-то?
— Здесь… — Захар тоскливо кивнул на сарай. — Завтра собирался в отдел кадров, а потом к вам.
— А там, в сарае этом, сухо? — спросил Каргополов. — Может, пойдем туда, неудобно на чужом крыльце.
— Нет, давайте уж тут поговорим. Там такие типы, мне не хочется при них…
В сером сумраке на миг блеснул отсвет молнии, и удар грома потряс воздух, глухим перекатистым гулом распространился по небу.
— Свят-свят-свят, вот лупит! — прижался к двери Гурилев. — Ну попали мы, Иван! Давайте хоть тут присядем, — стал умащиваться он на порожек у двери.
Они уселись, и Захар стал рассказывать о своей работе на конном дворе, о суде, которым грозил ему Ставорский.
— И ты смирился, Захар? — удивился Гурилев. — Слушай, Иван, как ты думаешь, лапоть он, однако, а?
— В партком, в комитет комсомола ходил? — спросил Иван.
— Так вот, слушайте самое главное, — перебил Захар и поведал друзьям обо всем, что случилось с ним после злополучной ночи, когда они с Головахой бежали на краденой лодке.
Дождь пошел на убыль, на западе стало проясняться; гром теперь глухо перекатывался где-то за Амуром, в сопках.
— Да-а, брат, отмочил ты номер!.. — тяжело вздохнув, сказал наконец Каргополов. — Но хорошо, что хоть спохватился вовремя. Чем питаешься-то?
— Деньги у меня есть. Купил хлебную карточку с рук, а вчера у Рудневых — картошки да молока.
— У своих, у новочеркасских, был?
— Был, да разругался с Аникановым. Хочет поставить вопрос на комитете, чтобы написали в станицу. Авторитет себе наживает на чужой беде.
— Ну, вот что. — Каргополов решительно хлопнул себя по острым коленям. — Сейчас разыщем Панкратова или Сидоренко, поговорим, и вернешься с нами на Силинку. Согласен?
Они сошли с крыльца как раз в ту минуту, когда из-за края черной тучи брызнуло солнце. Весь мир преобразился: ярче зазеленела трава, серебряным стеклярусом вспыхнули капельки воды на крышах, заискрились лужицы и ручьи, радостно защебетали скворцы и синицы. Промытый дождем воздух был легок и звучен, полон упоительных запахов.
Под вечер три друга, разделив поровну пожитки Захара, шагали по лесной дороге, направляясь к Силинке. Каргополов журил Захара:
— Вот видишь, сколько ты наделал всяких бед. И с Лелей из-за тебя не пришлось поговорить как следует…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Июль. На Нижнем Амуре в эту пору зной и жара сменяются грозовыми ливнями, ветреная погода — ленивой дремотной тишиной. По утрам в тайге, одетой в искристую росу, тихо и свежо. Пернатые и зверье уже вывели, но еще не воспитали свое потомство, поэтому предпочитают не шуметь, чтобы не навлечь хищника на гнездо или логово, где так же молчаливо таятся детеныши. У четвероногих обитателей тайги закончилась линька, они почти голые, и теперь их изводит гнус; по ночам сохатый, кабарга, косули держатся возле озер и речек, где продувает ветерок. Иногда во тьме слышится могучее фырканье, плеск: то таежный великан-сохатый ныряет в воду, добывая со дна свое лакомство — мучнистый корень водяной лилии. Рябчик и косач в эту пору льнут к самой земле, больше бегают, нежели летают: так удобнее собирать улиток и червей, недозрелые ягоды голубицы, морошки. Одни только дятлы, как всегда, нарушают тишину стуком молоточков по сухостойнику, да пищухи и синицы с раннего утра до заката солнца по-хозяйски хлопочут в ветвях, вполголоса переговариваясь на языке, понятном им одним.