Выбрать главу

Толпа разразилась хохотом, кое-где захлопали в ладоши.

— Не пугайте нас, пожалуйста, некоторые граждане, ми обязательно не уедем, пока не построим тоже комбинат-гигант! — единым дыханием прокричал Замгиев. — Всякий трудности выдержим, но построим, раз большевистская партия наш сказала так комсомолу!.. Ура, товарищи! — неожиданно закончил он.

Некоторое время было тихо, но вот сначала не густо, а потом как нарастающий прибой грохнули могучие крики «ура».

Следующим выступал горьковчанин. Его окающая неторопливая речь была выслушана со вниманием, но никого особенно не взволновала. Когда он торопливо сошел с ящиков и Фалдеев, продолжая держать смятую кепку в правой руке, пригласил желающих выступить, Леля Касимова толкнула Аниканова:

— Выступи, Андрюша, от нас, новочеркасских комсомольцев!

Аниканов окинул взглядом ребят.

— Пойти?

— Валяй!

— Разрешите слово!

— Пожалуйста. Кто там? — спросил Фалдеев.

Захар не знал, что Аниканов был «дежурным оратором» на всех комсомольских конференциях и активах в Новочеркасске — собственно, поэтому Касимова и предложила ему выступить. Говорил Андрей звонко, с привычными ораторскими жестами и выражениями, держался свободно, независимо, чем немало удивил Захара: «Да Аниканов ли это?» Правда, Андрей ничего нового не прибавил к тому, что уже было известно до него, только по-своему повторил то же, о чем говорил Замгиев, — о запугивании комсомольцев, рассказал о том, что говорил ему (Захара он не назвал) один крестьянин, когда он зашел в его дом (о причине посещения Андрей умолчал). Но говорил Аниканов звонко, слова бросал хлестко. В заключение произнес три здравицы в честь партии, советского народа и Ленинского комсомола и горделиво спустился с ящиков под шум дружных аплодисментов.

Стало уже смеркаться, когда митинг закончился. Но люди долго не расходились с берега. Повсюду то и дело вспыхивал смех — вспоминали выступление Замгиева, его слова: «А ми кто вам, ишак или казавка?»

В этот день многие из пермских до глубокой ночи не могли уснуть, прислушиваясь к красивой украинской песне харьковчан, растекающейся в беспокойной весенней тишине над Амуром.

Особенно мучительно засыпал Никандр.«И черт потянул меня на это собрание! — ругал он себя. — Только еще больше замутилась душа…»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тайга, тайга…

Захар, степной житель, видел лишь небольшие островки лесных зарослей в пойме Дона. Всей душой любил он эти леса. Когда-то в детстве ему нравилось залезать в самую глухомань и там, в первозданной тишине, в зеленой сумрачной чаще ежевичника, черноклена, колючей крушины, укрытых сверху ветвистым пологом вековых дубов, испытывать непонятный страх и очарование перед лесной таинственностью. То, что он видел из дверей теплушки на протяжении почти всей дороги от Урала до Хабаровска, было сверх всяких его представлений о лесе. Это было то, что называли тайгой, — бесконечное, удивительное море леса.

Еще более могучие, совсем нетронутые леса он увидел с парохода, плывя от Хабаровска вниз по Амуру. Перед ним лежал необозримый простор, в котором властвовала лишь тайга, одна тайга. Словно исполинская зыбь застывшего океана, уходили ярус за ярусом цепи сопок к востоку и западу от Амура. Тайга густо ощетинила их конусы частоколом елей и пихт, затянула долины мягкими курчавыми куделями разнолесья, темнела во всех распадках и падях, мрачной стеной подступала к берегам Амура.

То же очарование и трепет, что испытывал Захар в детстве среди придонского леса, владели им и теперь, но только с бо́льшей силой. Пораженный, оробевший, всматривался Захар в таежную даль, пытаясь проникнуть в ее суровую тайну.

Так вместе со всем новым, что принесла в его жизнь дальняя дорога от Новочеркасска до Пермского, волнующей загадкой вошла в его мир тайга. Что бы он ни делал: бродил ли по палубе или записывал что-нибудь в свой дневник, который регулярно стал вести в дороге, хлебал ли суп из консервной банки или укладывался спать на голых нарах, над всем этим была не покидающая его, идущая рядом, словно что-то живое, тайга.

Именно с этим ощущением необыкновенной новизны он проснулся, разбуженный басистым гудком парохода, вдруг вторгнувшимся в утреннюю тишину. В глаза ударил яркий свет солнца, густым сеевом сочившийся сквозь парусину палатки. В мужской половине уже никого не было. Значит, он проспал: с вечера беспокоила нога, и он долго не мог уснуть, вертелся с боку на бок, выбирая положение поудобнее. За пологом разговаривали девушки. Не успел Захар одеться, как у входа в палатку послышался бойкий голос вчерашнего глашатая:

— Новочеркасск, можно к вам?

— Входите, — разом ответили девушки и Захар.

— Не пойму, как тут к вам входить. Ага, вот, разобрался. О, да тут у вас прямо-таки апартаменты! Здравствуйте, девушки. Только вы мне не нужны, охочусь за мужским полом, который в сапогах.

— Вон за одеялом мужской пол в сапогах, — насмешливо сказала Маруся Дробышева. — А вы просто поднимите край одеяла и входите туда.

Из-под края полога в мужскую половину вполз на карачках улыбчивый парень с румянцем на полных щеках, с быстрыми синими глазами.

— Это ты, кавалерист, имеешь сапоги? Будем знакомы. — Он без обиняков протянул руку Жернакову, окидывая его взглядом. — Лев Качаев, нижний чин управления Дальпромстроя, в настоящий момент заменяю отдел кадров. А ну, посмотрю, что за сапоги, покажь-ка ноги. Исправные? Та-ак. Фамилия? — Он раскрыл истрепанную записную книжку. — Та-ак. Тридцать восьмой, — бубнил он себе под нос, быстро записывая. — Ну вот, товарищ Жернаков, собирай свои пожитки и дуй к палатке горьковчан, первой с того края. Там сборный пункт для имеющих сапоги.

— Все с собой забрать?

— Да, все, что есть. Надолго!

— Это куда? — поинтересовался Захар.

— Пойдете вверх по течению какой-то тут речки, забыл название. Лес сплавлять будете к строительной площадке. Долго не задерживайся. Проводник там давно ждет.

Захар хотел сказать Качаеву о вчерашнем разговоре со Ставорским, но решил, что ребята подумают, что он, Захар, отлынивает от трудностей, и промолчал.

— А когда нам на работу? — спросила Леля Касимова из-за полога.

— Маленько потерпите, сегодня к вечеру разберемся, — ответил Качаев.

— Куда будете назначать девушек?

— Известное дело куда — в столовую, в прачечную. А кто пожелает, на корчевку пойдет.

— Мы на корчевку пойдем.

— Ладно, буду иметь в виду.

Как только «отдел кадров» покинул палатку, в мужскую половину к Захару вошли Леля Касимова и Маруся Дробышева — скромная, тихая девушка с кудрявыми русыми волосами, выбивающимися из-под берета.

— Ты это что же, Захар, не сказал о своей ноге? — с укоризной спросила Леля Касимова, наблюдая, как он укладывает в свой клеенчатый рюкзак полотенце, мыло, патроны. — Ведь на сплаве тяжело работать.

— А что, я за легкой работой приехал?

— Ну все-таки… Зря, наверное, я поверила тебе тогда, не надо было давать путевку. Погубишь ты себя здесь. — Помолчав, грустно добавила: — Распадается наша коммуна. Хорошо, когда вместе все, свои…

— А где ребята? — спросил Захар, затягивая рюкзак.

— Пошли пароход встречать. Говорят, новая партия комсомольцев едет. А потом пойдут работу просить.

— Привет им от меня передайте. А вернусь — медвежью шкуру принесу вам. — Он улыбнулся весело, озорно.

— Ох, Захар, ты хоть бы свою шкуру принес! — печально сказала Леля Касимова; она выглядела пасмурно: ее тяготили неопределенность и безделье.

По пути к палатке горьковчан Захару неожиданно встретился Аниканов.

— Ты это куда? — удивился Андрей.

Захар объяснил.

— А как же с конным парком?

— Наверное, на сплаве важнее, раз посылают туда. Там нужны люди в сапогах. Пойдем вместе, Андрей, — предложил он, — у тебя ведь тоже сапоги есть.