— Я удивляюсь всему тому, что вы говорите. Неужели это так?
— Конечно, так! Положение властей здесь ненадежное и я уверен, что красные знают о здешнем развале. И вот, повторяю, есть фантазеры, которые верят белой армии, белой власти… Я знал многих таких психопатов. Знаю даже, что одна молоденькая американка, дочь миллиардера, мисс Дудль…
Послышался стук в дверь. Ввалились все остальные лейтенанты.
Черт бы их подрал!..
Начался картеж.
Переодеться, чтобы удобнее затем удрать, нельзя было и думать.
Сплавить их тоже не представлялось возможным…
Шел второй час ночи.
Я стал одеваться. Вынул дорожную кепку и одел пальто. Все необходимое было, конечно, со мной.
— Вы куда, мистер?
Ко мне обратился кто-то из играющих…
— Хочу пройти в конец поезда — вагон-ресторан. Хочу есть. Разбужу буфетчика и прикажу мне приготовить что-нибудь холодное.
— Олл-райт!..
Пусть подождут. С какой-нибудь станции дам телеграмму, что отстал. Попрошу сохранить вещи, догоню, мол, к отходу парохода.
Когда я подходил к концу поезда и вступил на площадку, отделяющую последний вагон, раздался страшный треск…
Площадка вылетела у меня из-под ног и я почувствовал, что теряю сознание!
— Приехали! Слезай!
XXVII
НА ВОЛОСКЕ!
Когда я пришел в себя — я огляделся.
От луны было светло, как днем.
Я лежал в какой-то канаве с водой около высоченной насыпи. Рядом неслись крики и стоны. Слышалась стрельба.
Сразу стало все ясно…
Скорый поезд потерпел основательнейшее крушение.
Только два последних вагона были похожи на что-то.
Одни из них валялся на насыпи боком, другой, перевернутый колесами вверх, распластался под откосом.
Далее — картина полного разрушения. Видны были груды щеп.
Я уцелел только потому, что открытая площадка, очевидно, сыграла роль трамплина.
При первом страшном толчке она подбросила меня, как мяч, и я этим избег того, что меня не сплющило между вагонами…
Я попробовал пошевелиться. Конечности действуют… Ощупался. Нигде крови нет… Попробовал встать; немного кружится голова и трясутся ноги.
— А ну-ка, барин! Выкладывай монету! Може, и пистолет хороший имеешь? Пригодится!..
Свои. Партизаны. Под откос поезд спустили — сообразил я. Новое дело. Как быть?
Открыться им? А вдруг если кто-нибудь из оставшихся в живых рядом со мною пассажиров узнает меня, беседующего с партизанами?’ Опять неудобно. В городе Тайгинске узнают, что я принят был партизанами, как свой. Туда давать нельзя ни малейшего шанса. Пока надо себя не выдавать.
Я бросил партизанам несколько слов по-французски.
Они захохотали.
— Иностранный гость, значит! Ну, нам все единственно. Разоблачайся, милый.
Я пробовал было отговариваться, но меня схватили.
Стали обыскивать.
Нашли пакет с моими документами — мое сокровище. Отобрали.
Находят револьвер.
— Эге, братцы, да это офицер! Вишь — браунинг. Офицер! Ну, тогда шабаш, ваше благородие.
Двое партизан направили на меня винтовки.
— Ну-ка, Митрич, отведем-ка его к сторонке. Там сподручнее. Здесь ему мокро лежать будет. Чай, простудится.
Что делать? Сказать им, открыться — рядом видимо лежат раненые пассажиры.
Решил им повиноваться. Сделал вид, что согласен, идем, мол.
Повели, наставив винтовки в спину.
Отвели шагов на сорок. Остановились.
— Ну, раздевайся, ваше благородие, господин иностранный офицер. Не лазай другой раз белым на подмогу. Не мешайся в чужую кашу.
— Будя, — сказал я. — Брось, братишка! Я свой. Только не орите больно. Я переодетый. Я не белогвардейский иностранец…
Ребята опешили…
— Ишь ты! Сразу по-нашему заговорил! Чего ты мелешь? Не офицер, говоришь? А свой? А по-французски лопочешь? Врешь, брат!
— Да постой, постой, — перебил его второй. — Может быть, взаправду. Чего зря патроны портить? Поведем его к матросу. Тот живо разберет.
Когда мы остались один на один с матросом, оказавшимся предводителем партизан, я ему сказал:
— Даю вам слово революционера, что я здесь по важнейшему революционному делу и что мой маскарад действительно вынужденный.
— Ладно! Попробую вам поверить, что вы переодетый коммунист. Но как вы можете это доказать? Вы в Тайгинске наших никого не знаете?
Я посмотрел на него в упор и отчеканил: