Выведенная из терпения Алиса барабанила ногтями по тарелке:
— Послушай, у тебя удивительные друзья! Нечего говорить, они не спешат.
И она прибавила с иронией:
— Я понимаю еще, что ты пригласил Моваля, — он приличный молодой человек, но Древе! Ах, вот он — Моваль! Ну-с, вы очень рано приходите!
Андре Моваль стал извиняться:
— Я прошу у тебя прощения, Антуан, я не виноват.
Алиса посмотрела на него с оскорбленным видом. Андре извинялся перед Антуаном! Значит, ее принимали за ничто, с ней не считались! Она вдруг возненавидела Андре той ненавистью женщин, которая возникает из их оскорбленного тщеславия.
Андре объяснял:
— Папа в очень скверном настроении. В компании до сих пор не получено известий о «Токио». В «Портовом эхо» появилась очень едкая статья. Пришлось отвечать. Папе необходимо было сложить с себя ответственность.
Ненависть Алисы слабела. Андре Моваль, в конце концов, был сыном важного человека, причастного к общественным делам. Благодаря этому Андре приобретал в глазах молодой женщины некоторую значительность. Она подумала о том, что он когда-нибудь выступит на дипломатическом поприще. Ее раздражение перешло на Древе.
— Знаешь, твой Древе смеется над нами, если он только не застрял внизу потому, что его не хотят впустить.
Как только она кончила говорить, появился кельнер. Какой-то г-н спрашивал г-на де Берсена. Алиса разразилась скверным смехом.
— Вот видишь!
Она все еще смеялась, когда показался Древе.
— Тысяча извинений, господа, но мне пришлось обнять кассиршу и подарить ей локон моих волос. Ах, женщины! Здравствуйте, мадам Алиса, здравствуйте, старые друзья. Уф!
Он пыхтел и дышал с трудом. Его пальто было ему слишком велико, оно болталось вокруг его худого тела и ударялось о его длинные ноги; шея его была обмотана старым кашне, а в руке он держал фетровую шляпу не первой свежести. У него было худощавое лицо, впалые щеки, вздернутый нос, маленькие рыжеватые усы, почти красные волосы, хриплый голос и странные глаза, зеленые с золотыми искорками, полные нежности, ума и насмешливой иронии.
— Простите меня, прекрасная дама, что я не облекся в одежду академика со всеми побрякушками, но ведь мы все здесь свои; не так ли?
Алиса с презрением мерила его взглядом, пока он вешал свою ветошь на вешалку. Антуан дружески толкнул его:
— Замолчи, не изображай шута и ешь.
Гарсон подавал суп. Древе развернул свою салфетку. Он затрясся от кашля. Антуан де Берсен и Андре Моваль обменялись беглыми взглядами.
Они редко видели его более взволнованным, более безумным. Он мало ел, но много разговаривал и пил. В нем в этот вечер поистине сидел какой-то черт. Сама Алиса в конце концов стала смеяться порою весьма комичным выходкам запоздавшего гостя. Берсен оживлялся от близости с ним. Кухня была хороша. Вино развязало языки. Алиса выпила один за другим несколько бокалов шампанского. Она не была лишена остроумия, но у нее было резкое, злое остроумие, яд которого скрывался под ребяческими выходками. Немного пьяная, она представляла маленькую девочку. Андре должен был нарезать ей мясо, давать ей пить, как малютке. Возбужденная пищей, светом, кабацкой обстановкой, она понемногу разошлась. Ее сущность гулящей девицы всплыла наружу. Ее лицо, движения стали вульгарными. Развеселившийся Антуан следил за ней исподтишка, смеясь шуткам Древе. Теперь Древе, видимо, нравился Алисе. Она понимала, что в крайнем случае можно удовольствоваться таким мальчишкой. Он был некрасив, но забавен. Когда Древе хвастался, что он неотразим, он, быть может, не совсем лгал! Его она предпочла бы даже Андре Мовалю. И в искупление своих непристойных мыслей, она потихоньку пожимала под столом ногу своего любовника, задевая одновременно Древе и нагибаясь к Андре, чтобы сказать ему что-то на ухо.
Андре Моваль был рассеян. Он представлял себя в ночном кабаре, похожем на это, наедине с женщиной. Выйдя из закрытой кареты, которая привезла бы их сюда, он поднялся бы по лестнице вслед за ней, в струе ее духов и задеваемый ее платьем. Сняв манто, она появилась бы в бальном платье с бриллиантами на шее и большим цветком на лифе. Сквозь стены проникала бы цыганская музыка, стоны длинных смычков, проводимых по нервно натянутым струнам. Затем, когда дверь закрыли бы на задвижку, она выказала бы слабое сопротивление. Тогда он взял бы ее за руки и, прижавши свои уста к ее устам, на широком и мягком диване, он овладел бы не только предметом своей прихоти, но и женщиной своих мечтаний. Испытываемое им в данную минуту блаженство повторялось бы до бесконечности, подобно их сплетенному изображению, которое отражалось бы из зеркала в зеркало до глубины пространства и времени… И потом он мог бы уехать. Что значили бы тогда далекие страны, чужие края, морские пространства, раз он увозил бы туда с собой все богатства воспоминаний!