— Вы не понимаете по-русски?
— Нет, — наконец пришёл он в себя. — Я учился в Дербенте… У нас весь аул говорит по-русски…
Амеда приглашали к столу Брызгалова. Он был ага, благородный, и с такими наши офицеры на Кавказе вели хлеб-соль и обращались с ними, как с равными. Как-то ночью Кнаус, вышедший сочинять стихи под окно Нины, не двигавшиеся всё-таки далее первого куплета:
подслушал нечаянно шорох около… Ночь была тёмная. Луну заслоняло тучами. Звёзды горели на горизонте ярко, но тут за, чинарою трудно было разобрать что-нибудь. Он пошёл прямо на шорох, и от него прочь скользнуло что-то чёрное… «Собака, должно быть», — сообразил он. Но это была вовсе не собака, а Амед, тоже являвшийся сюда грезить до утра. В одну из таких тёплых ночей не спалось девушке. Нина накинула на себя плащ широкий, как тогда носили, и вышла из дому. За ней неслышно, как змея, своей лёгкой походкой в чевяках, не выдававших ни малейшего шума шагов, последовал Амед. Он двигался почти тут же, но она не различала его в благоговейном безмолвии природы… Нина тихо миновала площадь и взошла на стену к башне.
— Что, Егоров? — спросила она у часового.
Теперь девушка уже всех солдат знала по именам.
— Всё благополучно! — также вполголоса ответил он и тотчас же во всю глотку заорал. — Слу-шай!
— Слушай! — крикнул ему часовой со второй башни.
Ещё с двух откликнулись другие, и опять всё замерло. Только рядом с часовым обрисовался чей-то силуэт.
— Кто это тут? — спросила девушка.
— Мирной… Наш азият, барышня, который, значит, при его высокоблагородии в охотниках.
— Амед, это вы? — смутилась почему-то Нина.
— Я… Не спится. Вышел…
— Амед, у вас есть, верно, невеста дома?
— Я никогда не женюсь… — грустно ответил он ей.
— Отчего? Вас отец женит.
— Меня никто заставить не может! — гордо ответил он, кладя руку на кинжал.
— Как никто, ведь по вашему обычаю…
— Нас дома не заставляют. Мы у отца росли иначе.
Сама Нина почувствовала, что больше расспрашивать его не зачем, тем более, что юноша окончил:
— И я хотел бы умереть, защищая вас!..
— Полноте, вам рано умирать! — заставила себя засмеяться Нина. — Ведь вы ещё мальчик. Вам шестнадцать лет…
Нина опёрлась на парапет и смотрела вдаль. Как ярко горят сегодня звёзды! Тучи немного отодвинулись. Вон семь очей Большой Медведицы, как великолепно раскинулись они на востоке… Вон далеко, далеко на севере чуть-чуть искрится и мигает ей Полярная… Чуть-чуть во мраке намечаются силуэты Дагестанских гор, гордые, мрачные, зловещие, стеснившие кругом долину Самура, чтобы, как казалось Нине, в эту минуту вдруг сдвинуться и раздавить жалкое русское укрепление с горстью засевших в него героев. Далеко-далеко в глубине ущелья, вспыхнул огонёк. Или так показалось? Потух? Нет, вон он опять горит… Ярче и ярче…
— Что это? Костёр? Не Левченко ли там? — спросила она у Егорова.
Но тот помотал головой только.
Амед, обладавший, как многие горцы, чисто орлиным зрением, смотрел с минуту и проговорил:
— Там шалаш сухой стоял. Я знаю это место… Ну… Его зажгли… Это горцы… Салтинцы.
— Почему салтинцы? — моментально спросила она, сама не отличая одного горного племени от другого.
— Потому что только они не боятся выдавать себя. А остальные крадутся, как шакалы!
Ночь стыла… Среди своего задумчивого безмолвия она невнятно говорила сердцу о какой-то великой тайне, свершающейся в её мраке… Откуда-то потянуло ветром… Он принёс запах цветов. Благоуханная волна его обдала лицо девушки, и та нарочно ещё подставила горевшие щёки этой чудной ласке юга.
— Какие это цветы, Амед?..
Но Амед её не слушал. Он не только не слушал, но осмелился до того, что схватил её за руку и сжал крепко, до боли сжал.
— Что с вами? — испугалась та, стараясь вырваться.
— Слышите… слышите… Там, там… — указывал он ей направо.
— Ничего не слышу! — она напрягала слух, но для неё ночь молчала по-прежнему. — Самур шумит?..
— Не Самур… И теперь не слышите?.. Вон оттуда, оттуда… где Шарахдагское ущелье в горы уходит… где днём красные скалы!..