Иногда я смотрел на нее и гадал, что происходит в ее мыслях, порой я ловил на себе ее взгляд и понимал, что она тоже гадает. О своем покойном муже она говорила мало. Возможно, собиралась больше рассказать мне о нем со временем. А может, думала, что мне будет неприятно слушать о нем. Тут она была права. Я не хотел узнать чересчур много о ее жизни. Мария становилась привлекательнее для меня оттого, что я понимал: в моих знаниях о ней всегда были и будут существенные пробелы.
Но она считала иначе. По-видимому, на ее вкус, я был недостаточно откровенен.
– Мне кажется, любовь и секреты несовместимы, – сказала она мне однажды ночью. Мы лежали в постели у меня в квартире. В тот раз она пыталась напрямик выяснить все подробности аварии.
– Ничего не помню, – ответил я. – Я тебе уже говорил, я ничего не мог припомнить ни сразу после аварии, ни потом.
– Любопытно знать, почему ты не можешь вспомнить, – настаивала Мария. Ее взгляд пытался проникнуть мне в душу, но я был настороже.
– Я не знаю, – повторил я. – Не знаю, и все тут. Я давно и думать-то об этом перестал. – Тут я солгал.
Фотография моих родителей стояла на комоде. Мария сняла ее, долго и внимательно вглядывалась.
– Где, ты говоришь, их сняли?
– Перед мотелем, – сказал я. – Доктор Гиффен рассказывал, что в этом мотеле я и был зачат.
– В самом деле? – переспросила она. – Интересно, кто их сфотографировал? Другой постоялец? Кто-то знакомый? Кто-то третий?
– Не знаю и знать не хочу, – сказал я. И это тоже было неправдой.
Через полгода после встречи в парке я попросил Марию выйти за меня замуж.
Мы назначили свадьбу на конец ноября. Холодный день, проливной дождь, переходящий порой в мокрый снег. Обряд – вернее бюрократический акт, совершенный мировым судьей, – был проведен наскоро в пустом кабинете городской ратуши. Свидетелями были два посторонних человека; обоим не терпелось вернуться к своим делам. Я бы не узнал их, если б встретил на улице через пять минут после церемонии.
С тех пор прошло около года. Мария хотела работать и устроилась в местный архив, на три дня в неделю. Мы зажили вместе.
Поначалу нам было нелегко. Мы оба вступили в брак с людьми, которые существовали двадцать лет назад. Порой, целуя овал ее рта, я целовал пустоту. Порой не видел на ее лице красоты – одни только оспины. Иногда ее улыбка казалась мне не улыбкой, а невольной гримасой, похожей на ту, с какой Минни, включив сверхъестественное кошачье чутье, иг^ аедует неприятный запах.
Каким-то образом Мария угадывала мои чувства и платила пристальным взглядом на мою иссохшую левую руку, заканчивавшуюся костистой лапой. А ты, – казалось, говорила она, – можешь ли себе представить, что я чувствую, когда эта тварь крадется по моему теплому, живому телу?
И не забыть мне, как однажды я проснулся посреди ночи в ужасе: мне приснилось, будто мертвая левая рука сомкнулась на горле Марии, и я не могу ей помешать. Сон был настолько реален, что я включил свет и осмотрел ее горло – нет ли синяков. Мария тоже проснулась.
– Что такое? – спросила она.
– Всего лишь сон, – сказал я, но после этого я боялся заснуть во второй раз.
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Комета Забрински мелькнула и полетела дальше. Астрономы были разочарованы. По-видимому, комета не желала иметь ничего общего с нашим миром. Она обошла Землю по дальней орбите, невидимая для невооруженного глаза, и канула во тьму.
Кошмары вернулись, страшнее прежнего. Раз проснувшись, я боялся снова погрузиться в сон. Многие ночи я проводил на диване, читая и дожидаясь рассвета. Маленькие печальные пташки вновь появились в уголках Марииных глаз. Она просила меня сходить к доктору Лю. Я отказался.
Однажды в постели, вскоре после полуночи, я включил лампу и разбудил Марию.
– Что такое? – спросила она.
– Послушай, – сказал я. – Мужчина стоит спиной к лесу. На нем старое пальто. Он смотрит в объектив ящичного фотоаппарата. Он снимает мужчину и женщину, которые стоят перед мотелем. Рядом – старомодный автомобиль. «Улыбочку», – говорит он и щелкает затвором.
Теперь Мария проснулась окончательно. Фотография родителей стояла на комоде у кровати. Она посмотрела на снимок и перевела взгляд на меня.
– Кто держит фотоаппарат? – спросила она. – Кто сделал этот снимок?
– Я сам, – ответил я.
Выражение ее лица невозможно было разгадать.
– Сон, – сказала Мария. – Сны бывают такие странные.
– Это не было похоже на сон, – возразил я.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она.
– Это было больше похоже на воспоминание, чем на сон, – сказал я. – Возможно ли, что это – воспоминание?
Мы оба лежали на боку, лицом друг к другу. Мария положила руку мне на плечо.
– Эндрю, Эндрю! Нельзя об этом думать. Фотография сделана еще до твоего рождения. Как мог ты оказаться там? Задай себе простой вопрос. Кто угодно мог сделать этот снимок. Люди часто просят какого-нибудь прохожего сфотографировать их.
– Скорее всего, ты права, – признал я. – Но хотелось бы знать наверное.
Мне показалось, она встревожилась, когда я произнес эти слова.
Через несколько дней, за утренним кофе, Мария, сидевшая напротив меня, сказала вдруг два слова: «Алатырь Тристесса».
Я чуть не поперхнулся. Это имя я никогда не упоминал при ней. Мария смотрела на меня в упор.
– Расскажи мне про Алатырь Тристессу.
– Откуда ты узнала про нее? – спросил я.
Веки Марии дрогнули, как бывало, когда ее что-то смущало.
– Ты звал ее во сне, – сказала она.
Я не поверил. Впервые с того дня, как Мария вернулась в мою жизнь, я не поверил ей. В ту минуту упорная идея зародилась во мне: Марии Хебблтуэйт доверять нельзя. Возможно, какие-то слухи дошли до нее. Я подумал даже, не связалась ли она с Гордоном Кактейлем. И теперь все вызывало во мне подозрение. Быть может, она лишь прикидывается, будто не замечает моих изъянов, моей изуродованной руки, чтобы выманить у меня мои тайны. Может быть, подобно Тристессе, она с самого начала слишком много знала обо мне – гораздо больше, чем я думал. Может, и в парке в тот день она оказалась не случайно. Может, все эти годы она выслеживала меня!
Я знал, что мое лицо резко побледнело, но постарался скрыть от Марии свое потрясение, свои страшные мысли.
– Я не хочу говорить о Тристессе, – сказал я. На лице жены проступили тревога и обида.
Итак, кошмары вернулись, и я утратил доверие к Марии. Это было само по себе достаточно скверно. Однако теперь меня пугало нечто более ужасное – «сучек». Да, спустя столько лет я уверился, что пятно вернулось и вновь преследует меня. Я еще не видел его, но чувствовал: оно рядом и готовится нанести удар. Весьма неприятное ощущение.
В сырую октябрьскую субботу мы с Марией сидели на балконе й любовались Праздником урожая. В последнее время мы почти не разговаривали, и теперь тоже сидели тихо, завернувшись в одеяла и попивая горячий сидр. Парад развалился на жалкие кучки людей. Поневоле проникнешься сочувствием к марширующим оркестрам и тамбурмажорам, которых холодный дождь превращает в марионеток.
И вот, когда мы так сидели на балконе, я увидел, как оно надвигается издали – черная фигура, мерцая и рыча. Я вцепился в перила балкона и собрался с силами.
– Что случилось? – спросила Мария. Она смотрела в ту же сторону, что и я. – Что там такое? Что ты видишь? – Наши взгляды соединились в одной точке. – Я ничего особенного не вижу, – сказала она. – Просто еще одна группа, замыкающая.
Я всмотрелся – конечно, Мария была права. То было не мое пятно, а еще одна группа участников парада: их черные плащи блестели от дождя. За рычание я принял трубный рев, сопровождавшийся барабанным боем.
Но тут я разглядел, кто шагает в этой процессии.
Они были одеты примерно так же, как в тот день, много лет назад, когда шагали на стровенское кладбище. В длинных черных плащах, только на сей раз головы непокрыты, вопреки дождю и ветру. Они шли по четыре в ряд, били в литавры, полковые барабаны, кто-то играл на трубе. Они шагали неровно, и музыка больше походила на шумное сопение огромного зверя.