К обеду никого не звали, но пришел к своему крестнику Белокрысенко и принес, как всегда, большой кондитерский крендель с изюмом и цукатом, посыпанный сахарной пудрой, с заманчивым сахарным розаном на середке, — знаменитое изделие симбирских пирожников, — пришлось бежать на кухню, давать дополнительные распоряженья. Аня с хозяйственным видом ставила лишний прибор на столе. Ульянов и Белокрысенко, в ожидании обеда, прохаживались из кабинета в столовую и обратно, обмениваясь городскими новостями. Весна в этот раз вышла холодная. Десятое апреля, — а окна еще стояли закрытые, и деревья за окнами едва-едва набухли почками.
— Что-то там происходит, — остановился вдруг Белокрысенко и вопросительно посмотрел на двери.
В столовую вошла Мария Александровна, полусмеясь, полусерьезно поглядывая на мужа и на гостя и, приложив палец к губам, чтоб молчали, головой показала им на соседнюю комнату. Они пошли за ней на цыпочках, недоумевая.
В соседней комнате на первый взгляд никого не было. Но, так же призывая к молчанию, Мария Александровна подвела их к полуоткрытой двери и жестом пригласила заглянуть за нее.
В уголку, под прикрытием двери, стоял в своих новеньких шароварах, подобранных в сапожки, Володя и, слегка выпятив губы, с величайшим усердием крутил и крутил ногу у картонной серой лошадки, подаренной ему только что няней. Он даже сопел от усилия, пока крутил, и вот нога отвалилась. Выпустив ее из рук, он с такой же энергией взялся за вторую ногу.
— Ай-яй-яй, стыд какой! — воскликнул Белокрысенко. — Что это ты, крестник, вытворяешь?
Застигнутый врасплох, Володя отшвырнул лошадь и помчался из комнаты.
— Что за Герострат! Вот разрушитель! — хохотал Белокрысенко, возвращаясь в столовую. — Вам с ним, кум, хлопот будет не обобраться.
Илья Николаевич широко улыбнулся, он вспомнил фребеличку на Выставке.
— Совсем не Герострат, Арсений Федорович! Наоборот, наоборот, — у него зубки, то есть руки, чешутся! К действию чешутся! Так, по крайней мере, нам в Москве на Выставке детские психологи объясняли.
— Ну, если детские психологи, — примирительно ответил Белокрысенко, опрокинув рюмочку и нацеливаясь вилкой на кусок селедки, — тогда, что же… Выпьем и закусим, выпьем и закусим!
А Мария Александровна утешала тем временем расплакавшуюся няню на кухне. Осыпаясь мелкими слезинками, так и брызгавшими по щекам, а в то же время не удерживаясь от непроизвольной доброй улыбки, раздвинувшей ее широкий добродушный рот, няня утирала ладонью слезы, втягивала влагу носом и приговаривала:
— Самую что ни на есть аккуратную выбрала… Старалась, старалась, а он, голубь, скажите вы на милость, припрятался за дверь, да крутит и крутит — обе ноги ей открутил!
— Это вам, нянечка, урок, не балуйте! Мал он еще — такие хорошие игрушки получать. И совсем он, нянечка, не голубь!
Тоже полусмеясь, полусерьезно уговаривала Мария Александровна разволновавшуюся няню.
3Лето надвинулось зловещее, грозя и на третий год недородом. Закаты стояли багровые, но прошитые чернью, — какими-то полосками ярко-черных, словно сажей вымазанных, туч. Когда казалось, — быть дождю, чтоб полить землю, он только обещался природой, только дразнился, и даже птицы сперва верили ему: тревожно перепархивали, снимались куда-то стаями; и даже деревья в садах верили ему, начиная шелестеть призывно, словно подзывали к себе дождевые капли. А какая-то бухгалтерия природы вдруг обращала все эти приметы в обман, и небо, тяжело повздыхав над землей, оттягивалось со всеми своими тучами за горизонт, так и не пролив на нее ни единой капли. Когда Илья Николаевич знакомой дорогой ехал в Карсун, он видел вокруг выжженную траву, поникшие ветвями деревья и слабые, тщедушные всходы на полях: третий год недорода!