— Насколько я понимаю, все еще ждут нашей благодарности, дядя.
— Прекрасно, пусть еще подождут и, за компанию, покараулят твои покои, чтобы чего не стряслось. А я, вернувшись, награжу их по-царски.
Софья как-то странно исподлобья взглянула на Ивана Михайловича, но ничего не сказала. Она по-своему любила старого Милославского, но, помня рассказы Федора о том, как дядя пытался выдернуть из-под него трон, не очень доверяла его словам.
Не успела за Милославским закрыться дверь, как к сестре подскочила Марфа.
— Ну, рассказывай!
— Что рассказывать? — переспросила Софья, недоуменно поглядев на хитрые глазки своей сестры и подруги.
— Что это за Шакловитый? Страсть как люблю всякие сердечные истории.
— Какие еще сердечные истории? — не на шутку рассердилась Софья, жалея о своей откровенности. — Да как ты могла только подумать, что какой-то дьяк… Это же дичь какая-то! И главное, не смей ничего о нем рассказывать Василию Васильевичу! Не хватало еще, чтобы он узнал обо всех этих глупостях! Кстати, эта просьба касается всех!
— Ах, Василию Васильевичу, — хитро сощурилась Марфа, не обращая никакого внимания на гнев сестры, — разумеется, ему мы ничего не скажем. А то вдруг он кое-кого ревновать начнет!
— Марфа! — в голосе Софьи прозвучало столько металла, что шалунья, смешавшись, с деланым покаянием опустила голову.
— Не вели казнить, государыня-матушка, я еще пригожусь.
Прожитые годы не оставили в ее душе горечи утрат, и она продолжала оставаться такой же беспечной, как в шестнадцать лет, так что Софье иногда казалось, что это она старше сестры, а не наоборот. Поняв, что была неправа, она обняла девушку:
— Ну, не надо обижаться. Я просто очень устала и испугалась.
— Конечно, конечно! — закивала Марфа, снова начиная улыбаться.
Ссора, не успев разгореться, закончилась примирением, но никогда с той поры, даже в минуты душевной близости, царевны не позволяли себе забыть, что говорят с правительницей Московского царства, а не сестрой, племянницей или подругой. У государыней не бывает подруг.
На город уже начал опускаться вечер, когда, наконец, появилась Верка, переполненная всяческими новостями. К этому времени царевны были уже чуть живы от нервного напряжения и голода, потому что при появлении стрельцов вся дворцовая обслуга забилась по углам, и никому в голову не приходило затопить печи и приготовить не только обед, но и ужин. Каждый перебивался, кто как мог.
Царская семья и оказавшиеся во дворце вельможи посылали на кухню слуг, чтобы те поискали что-нибудь для своего господина или госпожи, а те, кто не мог себе этого позволить, предпочитали посидеть голодными, нежели высунуться из собственных покоев. Однако Софье было не до еды.
— Ну, рассказывай, — крикнула она своей служанке, не успела та переступить порог. Похоже, что этот день не прошел бесследно даже для не знавшей усталости Верки: щеки молодой женщины запали, под глазами пролегли черные круги, платок сбился на затылок, и из-под него свисали пепельно-русые пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам.
— Ой, что кругом творится, Софья Алексеевна, начала та, с трудом переводя дух, — вся Москва точно на осадном положении: на улицах никого нет, по городу бродят стрельцы и солдаты с оружием. Сейчас-то уже подзатихло, а днем был сущий ад, прости меня Господи! — она истово перекрестилась на иконостас в красном углу. — Царского лекаря и его помощника сожгли заживо — мол, отравил вашего братца Федора Алексеевича. Во многих боярских домах погромы и увечья, а кое-кого убили до смерти.
— Кого? — глухо спросила Софья, исподлобья глядя на свою девку и страшась услышать любимое имя.
— Говорят, что князя Григория Ромодановского и Ивана Языкова. Последнего уморили за то, что был мздоимец и за взятки не давал стрельцам судиться со своими полковниками. Но это я не видела, а вот то, что творилось в доме Юрия Алексеевича Долгорукого, знаю доподлинно, потому что видела своими глазами.
Когда молодого князя Долгорукого скинули на копья (у Софьи перед глазами снова взметнулись ввысь руки падающего на холодную сталь князя Михаила), то апосля, когда людишки поуспокоились, стрельцы снесли его тело батюшке, который, как вы знаете, уже давно не встает с постели. Принесли — и попросили прощения за убийство сына. Старик вроде как простил и даже велел вынести им по чарке вина. Стрельцы выпили за здоровье старого князя и пошли со двора. Они уж, почитай, за ворота вышли, как их догнал княжеский холоп и сказал, что старик, мол, говорит: «Щуку убили — а зубы остались». Стрельцы-то вернулись и, взяв его с постели, порешили, а дом разграбили.