Преданная ей Верка целыми днями шныряла по Москве, слушала народ на Ивановской площади, заходила попить чайку в стрелецкие слободы, а потом торопилась к хозяйке с очередным ворохом новостей. А рассказать было что: многие дьяки и военачальники, верно служившие Федору, полетели со своих мест, чтобы освободить их креатурам Нарышкиных. Про более высокие чины и говорить нечего. Победившая партия прибирала к рукам все, что можно было утащить. Словно вернулось Смутное время, и началось второе нашествие польской саранчи, разграбившей Кремль подчистую. В приказах появилось множество худородных людишек, ничего не понимавших в управлении огромным государством, но чем-то угодивших новым хозяевам.
Софья попыталась протестовать, но в ответ получила грубую отповедь. Оставалось только забиться к себе в светелку и, стиснув зубы, наблюдать, как рушится все, начатое еще отцом и продолженное братом. И царевна молчала, но ничего не забывала, да и не хотела забыть.
ГЛАВА 3
Стрелецкий бунт
Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презрением.
Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И смутный ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.
Москва еще жила сиюминутными нуждами, горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка.
Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.
После ухода своих гостей молодая девушка начинала метаться по маленькой комнатке, ставшей почти темницей, мучаясь от бессилия и проклиная нарышкинский род. Ей, деятельной по натуре, хотелось быть в гуще событий, и бессилие было горше самой страшной пытки.
Она мечтала о мести Наталье Кирилловне, но это была не жажда трона, а скорее желание сироты отомстить нерадивой мачехе, бывшей почти ее ровесницей.
Тем не менее мысли о троне все чаще закрадывались в ее сердце, тем более что Верка раз от разу приносила все более приятные сердцу царевны слухи. Взбудораженные дядиными людишками, стрельцы уже не просто каялись, что посадили себе на шею прожорливое нарышкинское племя, но и поговаривали о том, чтобы крикнуть Ивана на царство, и сделать при нем регентшей Софью. От таких слов у царевны екало сердце, и она начинала креститься, то ли призывая Бога, то ли отгоняя сатану.