Мне стало не по себе. Вот он каков, Абрыков!
Шли молча. Дождь не унимался. Вскоре оказались на каком-то покосе. Укладывавшие на автомашину сено трое мужиков в дождевиках оказались из Алабуги. Справились у них о Волчьих болотах. Положение прояснилось: мы очутились с той стороны, откуда к болотам подъезжали.
Побрели вперед.
— Надо подать сигнал, — предложил я, и по лесу тотчас разнеслось эхо двух дублетов.
— Чего палите, бродяги? — закричал кто-то совсем рядом.
Это была стоянка.
— Где же вас леший носит? — ворчал Костяшин. — Дорогу-то расквасило вконец. Как выбираться будем?
Удобно усевшись на заднем сиденье «Москвича», я уписывал бутерброды; возле примостился Абрыков.
— Пробродили, вымокли, с голоду чуть не пропали, — подтрунивал Максим Николаевич.
— Уймись, остряк, — огрызнулся Абрыков.
— Нам по положению подобает, — ответил Максим Николаевич. — У нас двойная удача. Покажи-ка, Палыч, — обратился он к Костяшину.
Тот как по команде выставил напоказ рогатую голову.
— Пять отростков. Будь здоров козелок!
Абрыков перестал жевать.
— Одного уложили? — спросил он, загораясь жадным любопытством.
— Сколько по лицензии, — ответил Захар Петрович. — А это без разрешения стукнули. — Он вытащил из-под машины волчью шкуру.
— Волка убили? — обрадовался я. — Ну и молодцы.
— Захар разбойника стукнул, а я — козла, — пояснил Максим Николаевич.
Перекусив, я потребовал у Абрыкова лицензию. Сначала он нерешительно посмотрел на меня, но, видимо, сообразив, что сопротивляться бесполезно, молча полез за борт куртки.
— Пусть охотсовет знает, какой ты «активист», — сказал я.
— Напрасный труд, — отмахнулся Абрыков. — Я не из робкого десятка.
— Кто знает… — вздохнул Захар Петрович.
…Когда мы выехали из Алабуги, была темная, хоть глаз выколи, осенняя холодная ночь. Свет фонаря мотоцикла то скользил по раскисшей дороге, то пробегал по придорожным кустам и березам, то уходил в ночную бездну. Прекратившийся было дождь, снова захлестал будто мелкими ледяшками по обветренному лицу, забирался под капюшон дождевика. Не в меру размоченная дорога окончательно превратилась в жидкую кашу. «Москвич» съезжал в кюветы, буксовал. Мы ползли адски медленно. А до города еще далеко-далеко.
НА ОЗЕРЕ ЧИСТОМ
Вечерняя заря померкла. Над озером сгустились холодные майские сумерки. Один за одним возвращались на хозяйство охотники.
Егерь приписного охотничьего хозяйства на озере Чистом Василий Ионыч Дремов подходил каждый раз к причалу со своим неизменным: «Ну как?». Ему стукнуло пятьдесят и доживал он в егерях уже второй десяток, больше половины из которых — на Чистом. Он знал почти каждого охотника, хотя бы раз побывавшего на хозяйстве.
Суетясь с фонарем возле лодок, Дремов помогал собирать «охотничьи пожитки» и скудные трофеи. Да, охотникам в эту весну не повезло. Две недели назад над Зауральем пронеслась пурга, а вслед за ней не в меру лютый мороз снова заковал озеро льдом. Но весна, брала свое. Спустя три дня с юга потянуло теплом, и на землю пролился первый дождь. Появились широкие закрайки, небольшие плеса, на которые опускались стаи уток. Одни выбирали здесь укромные места для гнездовий, другие, отдохнув, поспешно снимались и тянули дальше — на север.
Ионыч успокаивал разочарованных охотников, вместе с ними сетовал на капризную весну и заодно у каждого спрашивал, не видал ли он Кадышева.
— Чего ты о нем печешься? — принялся успокаивать Ионыча пожилой охотник. — Не дитя, сам про себя разумеет. Может, заночевать решил на озере. У него и валенки, и полушубок.
— Знаю, что не дитя, — ответил егерь, — да охотник он ненадежный.
Инженер Кадышев жил на хозяйстве пятый день, но настрелял лишь несколько селезней. Репутацию «ненадежного» он получил еще прошлой осенью, хотя бывал на хозяйстве всего трижды. В первый раз на охоте перевернулся, в другой — прострелил дно лодки, утопил ружье, а сам едва спасся. Не повезло ему и в третий раз: невдалеке от причала опрометчиво выстрелил по стайке чирков и вывалился из лодки.
Собираясь на вечернюю зорьку, Кадышев сказал Ионычу:
— Хочу за второе кольцо пробраться. Вот где уток-то… Даже гуси садятся.