После чтения зашёл разговор ещё об одном четырёхстишии из стихотворения Раевского, но у Пушкина не проходило впечатление поразившего его отрывка. Он был в волнении… Вдруг начал бороться с Таушевым, потом схватил Таушева под руку и ушёл. На другой день Таушев передавал Липранди мнение Пушкина, что мысль этого отрывка едва ли Раевский не первый высказал[257].
Вслед за этим отрывком в стихотворении Раевского находятся обращение к русской старине и упоминания о Новгороде и Пскове, Вадиме и Марфе Борецкой. Так как в неоконченных набросках Пушкина из поэмы или трагедии из жизни Вадима можно проследить отдалённое влияние произведения Раевского и его теоретических рассуждений о поэзии, то мы остановимся несколько подробнее на истории темы о Вадиме в русской литературе и целиком приведём известные нам строфы послания Раевского, следующие за приведёнными отрывками:
Конец стихотворения нам неизвестен.
Обращения к Новгороду, Пскову, Вадиму, столь обычные в нашей литературе первой четверти века, являются, без сомнения, результатом старательного желания создать самобытную, национальную русскую литературу; но у поэтов оппозиционного лагеря обращения именно к Пскову и Новгороду имели особый смысл. Искренно желая свободы своей стране, они искали свободного состояния своих сограждан в глубокой древности. История Новгорода и Пскова казалась им историей древней славянской свободы. В борьбе за свободу им нужен был легендарный эпический герой, и они нашли его в Вадиме, вожде новгородского восстания, убитом в 873 году[260]. Тема о Вадиме имеет любопытную литературную историю. За обработку её брались и Екатерина II, и Херасков, и М. Н. Муравьёв, и Княжнин, и Жуковский. Каждый из авторов, при полнейшем отсутствии исторических данных, решал вопрос о личности Вадима по-своему. И вот как изменился образ Вадима в нашей литературе. В то время как, по изображению Екатерины, Вадим является дерзким бунтовщиком против верховной власти Рюрика, представителя просвещённого абсолютизма,— Княжнин в своей трагедии выводит Вадима, новгородского гражданина, борца за свободу своих граждан, русского Брута. Приходит французская революция, и взгляды меняются. В поэме Хераскова, посвящённой Павлу I, Вадим — «юноша предерзкий, злобный, свирепством льву подобный», честолюбивый бунтарь и ярый республиканец. «Дней Александровых счастливое начало» будит вновь неясные, неопределённые мечты о свободе, и Вадим Муравьёва и Жуковского является сентиментально-романтическим ревнителем национальной свободы. Для Рылеева и лиц, разделявших его взгляды, Вадим является опять желанным героем, русским Брутом. Этот тип удовлетворял и их стремлениям к самобытности и чувству, требовавшему героя. Вадим стал своего рода паролем для радикалов Александровской эпохи, подобно тому, как Псков и Новгород были синонимами древнеславянской свободы. Темы о Вадиме касался Рылеев в своей «думе»[261]. В его «думе» Вадим является мощным и сильным борцом за свободу, крепко верящим в успех своего дела[262].
«Дума» Рылеева не была известна Пушкину во время его пребывания в Кишинёве; зато от Раевского, постоянно проповедовавшего о самобытности, Пушкин немало наслышался о древнеславянской свободе Новгорода, Пскова, о Вадиме. Принимаясь за обработку темы о Вадиме, Пушкин не только вспоминал рассуждения Раевского, но имел перед собой и «Певца в темнице». Из его планов ничего не вышло; до нас сохранилось, кроме программ, два отрывка: один предназначался для драмы о Вадиме, другой — для поэмы. В первом отрывке мы найдём кое-что и о древнеславянской свободе и о народе, влачащем своё ярмо. Вадим расспрашивает Рогдая: «Ты видел Новгород,— ты слышал глас народа: скажи, Рогдай, жива ль славянская свобода? — Иль князя чуждого покорные рабы — решились оправдать гонение судьбы?» Рогдай отвечает: «Народ нетерпеливый,— старинной вольности питомец горделивый, досадуя, влачит позорный свой ярем», и т. д. (VII, 245). Невольно вспоминается то впечатление, которое произвёл на Пушкина отрывок из стихотворения Раевского, рисующий положение народа под ярмом власти. В отрывке из поэмы образ Вадима развит подробнее и представляет уклонение от типа Вадима — героя-революционера; тут заметно влияние Вадима в изображении Жуковского. Между прочим, во сне Вадим Пушкина видит Новгород. Поэт рисует картину запустения: «Он видит Новгород великий,— знакомый терем с давних пор; но тын оброс крапивой дикой; обвиты окна повиликой,— в траве заглох широкий двор» и т. д. (IV, 369) Не приходили ли на память Пушкину стихи Раевского: «Погибли Новгород и Псков,— во прахе пышные жилища», и т. д.? Конечно, сближения отдельных стихов не могут дать прочных выводов: они всегда случайны, и они должны быть приводимы под знаком вопроса.
257
Русский архив, 1866, стб. 1450—1451 (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1, с. 342, 343).
259
Русская старина, 1887, № 10, с. 134 (см.:
260
* Этому Вадиму они могли придать дорогие им черты героя-революционера с тем большею уверенностью, что о нём не сохранилось никаких данных. Все данные заключаются в следующей записи в Никоновской летописи под 873 годом: новгородцы возмутились правлением Рюрика и… «того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби новгородцев, советников его».
261
Речь идёт об опубликованных в «Русской старине» (1871, № 1, с. 73) набросках думы «Вадим» (см.:
262
* В Вадиме Рылеева нет и тени разочарования. Г-н Замотин, исследовавший историю предания о Вадиме в русской литературе, несомненно, ошибается, зачисляя Вадима Рылеева и Раевского в толпу разочарованных героев байроновского оттенка. По мнению г. Замотина, рылеевский Вадим, собирающийся на подвиг борьбы, предчувствует, что она не удастся. Он, очевидно, не знал конца «Думы»; последняя известная ему строфа: «До какого нас бесславия довели вражды граждан! (думает Вадим). Насылает Скандинавия властелинов для славян». В рукописи «Думы», найденной В. Е. Якушкиным («Из истории литературы двадцатых годов. Новые материалы для биографии К. Ф. Рылеева». — Вестник Европы, 1888, № 11), есть ещё строфа: «Грозен князь самовластительный! Но наступит мрак ночной; и настанет час решительный, час для граждан роковой…» Для Раевского Вадим тоже был идеалом героя, тоже паролем. См.: