Поскорее насытиться, набраться сил, убежать. Очнуться не среди развалин, а дома, на мягкой постели. Я жадно ел, желая подействовать Фенечке Александровне на нервы. Но она как будто не понимала моего настроения, она внезапно приблизилась и, погладив меня по голове, задушевно произнесла:
- Бедненький, как ты проголодался...
- Хватит экспериментировать! - грубо оборвал я ее. - Баста! Мы зашли слишком далеко.
Она признала мою правоту, простила мне мою грубость, мы, можно сказать, стали жить душа в душу. Я поел и принялся как будто грезить наяву. Мне представилось, что толпы возбужденных обитателей коробок (и среди них моя жена Агата) выходят проводить принарядившихся мать и дочь, рукоплещут, усыпают их путь розами. В легком пронизанном солнечными лучами тумане виднеется небольшое, словно нарисованное кладбище с величественным памятником на могиле Глории в центре, и там тоже праздник, там какое-то свое удачное продолжение жизни.
Теперь дом снесут, сила противодействия планам градостроителей выдохлась. Фенечка Александровна раздобыла где-то маленькую деревянную тележку, они погрузили на нее свой нехитрый скарб, подняли ручку, и два колеса застучали на камнях, точно пыжась и переругиваясь. Мать с дочерью на прощанье помахали мне, стоявшему в провале окна, и у меня защемило сердце. Скорбные фигурки удалялись по-иному жить среди людей, а я жалел их, понесших горькую утрату, и себя, который остался один в заброшенном доме. Я сел на подстилку и обхватил голову руками.
Следовало и мне убраться отсюда, пора было возвращаться домой, к нормальной жизни. Но вместо этого я забрался под одеяло и хотел уснуть, вот только сон не шел. Что мешает мне встать и уйти? Я и сейчас был до слез рад, что моя совесть чиста и я вовсе не убил девочку, а что я-де душил ее подушкой - это лишь порождения сна и голодного бреда, что-то иллюзорное, химерическое, некое наваждение. Но она, так или иначе, мертва, и где-то за моей радостью крылась досада, что раз уж так, то все-таки жаль, что не я стал виновником ее конца.
Да, что-то было тут не так. Пусть только в иллюзорном мире, но я имел намерение убить Глорию, однако не убил. Я и пальцем ее не тронул, и все-таки она была мертва. И все это странным образом совпало, завязалось в один узел, но что-то в то же время не состыковывалось в этом совпадении. И если для окружающих, для следователей и врачей и даже для самой Фенечки Александровны картина гибели Глории была совершенно очевидной и понятной, то для меня она, похоже, становилась чем дальше, тем непонятнее и запутаннее. Может быть, все дело в том, что отношение этих окружающих к плачевному концу девочку оставалось совершенно простым и определенным. Горестным, сочувствующим или безразличным. Сказать о себе и своем отношении того же я не мог. Я сам по себе стал... каким-то другим.
Я вдруг с полной ясностью осознал, что не общение с Фенечкой Александровной и ее выводком и не ссора с женой удерживали меня в заброшенном доме. Положим, это было понятно и раньше, но сейчас я почему-то должен был твердо и четко обозначить это. А дальше снова начиналась неразбериха.
Зелье сумасшедшей и глупой колдуньи, чью дочь я едва не убил, а лучше сказать, почти убил, перестало воздействовать на меня. Мой разум был абсолютно чист. Однако я не вставал и не уходил. В конце концов я, конечно, встал, но и тогда я не ушел. Ничто незримое не становилось преградой между мной и домом, где меня ждала Агата, и все-таки несомненно была сила, которая завлекла меня в заброшенный дом и удерживала здесь.
Вполне вероятно, что дело отнюдь не шуточное. Я вдруг испугался, что эта чужеродная, вряд ли исполненная добрых чувств и намерений сила внедрится в меня. А может быть, уже внедрилась? Закралась в мою душу? Свила гнездо в моем сердце?
Страх заставил меня похолодеть, а вместе с ним пришла потребность в движении. Медленно проникла в мое сознание неотвязная мысль, что где-то в доме, околдовавшем меня, должен существовать настоящий, активно действующий наяву, а не только в моем воображении, источник этой враждебной, понемногу забирающей власть надо мной силы.
Я находился на втором этаже, а теперь мне пришло в голову, что необходимо спуститься вниз, на первый этаж или даже в подвал, и все там хорошенько обследовать. Дневной свет хорошо освещал внутренности дома, поэтому я довольно бодро миновал коридор и лестницу. Но когда я спустился к тяжелой металлической двери подвала и, приложив некоторые усилия, открыл ее, предо мной простерлась непроглядная темнота, и я спасовал.
Собственно говоря, я и не собирался совершать что-либо героическое. Сердце не влекло меня к подвигам борьбы с невидимым чудовищем. И сказать, что я услышал зов, как бы даже приказ и ощутил потребность повиноваться, а потому и побежал туда, вниз, тоже было бы преувеличением. Просто мной на мгновение овладел исследовательский дух, но иссяк, когда я убедился, что для полноты исследований необходимо углубиться в кромешный мрак.
Какой глубины этот подвал и как далеко он простирается, определить было невозможно. Я, стоя на пороге, вглядывался в такую густую темноту, что она казалась напрасной, и вслушивался в тишину, невероятную, как тишина самой вечности. Дневной свет выхватывал лишь несколько серых ступенек, усыпанных штукатуркой. И запах... Он вдруг стал обволакивать меня. Не назвал бы его вонью, но и приятного в нем было мало, между прочим, мне внезапно пришло на ум, что он-то и выдает присутствие в подвале чего-то живого. Ну конечно! Там кто-то был, затаился, может быть, наблюдал за мной.
У меня закружилась голова, как если бы я стоял над бездной. От запаха, если не от страха, к горлу подкатила тошнота. Я вдруг страшно обессилел, и мне пришлось ухватиться за ручку двери, чтобы не упасть. Дверь, которую я при этом толкнул, легонько шевельнулась и жалобно скрипнула. Этот звук привел меня в чувство.
С трудом я поднялся на второй этаж и доковылял до своего логова, мечтая об одном - поскорее лечь. Но там у окна стояла моя жена Агата. Когда я вошел, он повернула ко мне лицо и внимательно посмотрела. Не знаю почему, но я опустил голову, как провинившийся школяр.