Миколка схватил камень, запустил в собаку. Но та подпрыгнула и села на дороге, весело глядя на Миколку. Миколка поддел комок земли побольше, бросил — но псина перебегала с места на место, весело махала хвостом, с наслаждением повизгивала.
А вокруг день-то уж был — белый-беленький. Солнце на небе высоко, морозец. Домой, Первинка, скорее домой, как там мама?
Миколка натянул на валенки чуни, отвязал Первинку, запустил в собаку ржавым осколком от снаряда и побежал к селу.
Перебежали овражек. Первинка запыхалась, задохнулся и Миколка. Надо передохнуть.
А псина за ними, тоже присела в стороне. Сидит, незапыханная, играет хвостом в репейниках и зубы скалит. Чтоб ты сдохла!
Миколка поискал камушек, да не нашёл. Далеко и чисто серела голая земля, чуть-чуть кое-где проклёвывалась на ней молодая травка.
Миколка наклонился, выщипнул бледно-зелёный листочек, попробовал на зуб. Кислый! Да это щавель!
Миколка нарвал листиков, сунул в рот — кисло и терпко стало во рту, — неужели так рано щавель? Нужно запомнить место и сегодня же прийти с корзиной — соль есть, вода в колодце есть, щавеля принесу — вот тебе и суп. Первый весенний суп!
Миколка напихал щавеля в карманы и за пазуху, где тепло лежали пятьдесят неистраченных тысяч, и сказал Первинке:
— Теперь уж мы с тобой, Первинка, на ногах! Вода в колодце есть, соль есть, и щавель имеем! — И Миколка поднёс Первинке горсть щавеля, а другую горсть себе в рот засунул. — Пошли!
Собачура, улёгшаяся неподалёку, радостно поблёскивая глазами, поднялась и пошла за ними.
— Ну ты, приблудная! — крикнул Миколка. — Ты что привязалась? Делать тебе нечего? Такая верзила вымахала, одним своим видом кого хошь напугаешь!
Собака сразу поняла, что Миколка разговаривает с ней, весело завертелась на одном месте, подпрыгнула и побежала вокруг Миколки, вокруг Первинки — кругами, кругами. Откуда-то из-под бугра выгнала сразу трёх зайцев, но за ними не погналась, в другой раз успеет.
Выбежав на холмик, собачура остановилась. Она застыла, вглядываясь в дорогу, вдруг разинула пасть и залаяла. Увидела что-то. Голос у неё был, как у танка!
Первинка присела от неожиданности, а собака всё громыхала, оглядываясь на Миколку.
От села по дороге шёл какой-то человек. Он был ещё далеко, но по тому, как он шёл, прихрамывая, Миколка сразу узнал его. Это был сосед, дед Ратушняк.
— А ну перестань! — сказал Миколка собаке. — Это дед Ратушняк. Будешь лаять может и отлупить.
Собачура обиженно прищурилась, но лаять перестала.
— Диду! — крикнул Миколка. — Это я! Мы с Первинкой домой идём!
— Где же это ты бродишь всю ночь?
— Сами видите, какая дорога, — ответил Миколка, — да и Первинке идти трудно. Гляньте, какая теперь у нас Первинка!
Дед Ратушняк почесал Первинку за ухом, посмотрел, потрогал вымя и спросил:
— Сколько же ты за неё отдал?
— Сто пятьдесят… А были по четыреста!
— Ну что ж, — сказал дед, — может, она этих денег и стоит. Пойдём-ка домой, а то мать места себе не находит!
— Отца-то ещё нет?
— Нету пока. Но Петро вчера на станции был — идут, говорит, эшелоны, солдаты домой едут.
— Диду, а вдруг отец не придёт?
— Как это не придёт?
— Ну, убьют его немцы — и всё.
— Не убьют… Ого! А это откуда — такая псина?
— По дороге прицепился. Первинку хотел съесть, да я его камнем… Гляньте, диду, какого я щавеля нарвал!
Дед взял листочек, пожевал.
— Где?
— А здесь, в овраге.
— В каком? В этом овраге?
— Вон там, под тем боком.
— Заведём корову до дому и вернёмся. Что-то рано щавель пошёл, но, может, оно и к лучшему…
— А понюхайте-ка у меня за шеей, — сказал Миколка и быстро развязал платок.
Дед нагнулся, всунул свои рыжие усы Миколке за воротник и долго внюхивался.
— Чем-то пахнет, — сказал он.
— Да вы внюхайтесь получше!
Дед снова наклонил свою жёлтую и сухую маковую головку, долго бормотал, закашлялся.
— Чем-то пахнет, — сказал он. — Только чёрт его знает чем, но чем-то приятным.
— Это духи, диду! В парикмахерской на базаре, за двадцатку…
— Может, и духи… но за двадцатку! Я бы не дал!
Миколка завязал платком шею:
— А я дал.
Подошли к Миколкиной полусгоревшей хате. Она стояла в обгоревшем саду, рядом с обгорелым сараем, остались от неё только исцарапанные кошками белые углы, да два окна из десяти. Была хата большой, строил её ещё отцов дед, казак.