— Полина, — позвала меня Настя. Бледность не сходила с ее испуганного лица. — Я хочу тебе кое-что сказать. Пойдем в твою комнату.
Обняв ее за плечи, я попрощалась с гостем, и мы покинули столовую.
— Рассказывай, что произошло? Отчего ты такая бледная и вся дрожишь? — спросила я Настю, когда дверь была плотно притворена.
— Полина, я не знаю даже, что сказать… Только не думай, что я сошла с ума… Мне и так плохо, а тут такое…
Настя металась по комнате, обхватив голову руками, а я ничего не могла понять из ее сбивчивого рассказа.
— Сядь и успокойся, — сказала я ей. — Я ничего не понимаю. Сосредоточься.
— Хорошо, хорошо, Полина, — Настя прекратила свой бег по комнате и присела на кровать. — Когда ты меня послала за шахматами, я не сразу нашла их. Сначала я подумала, что они в этой лаковой шкатулке с Иваном-царевичем. Открыла ее, а оттуда пахнет тем же запахом, как пахли руки убийцы! И это не О-де-Колон! Так пахнут твои бусы. Ты понимаешь, Полина, что из этого получается? Григория Сергеевича убил тот, кто приходил к тебе в комнату и украл бусины из этой шкатулки!
Юля, я ошеломлена! Мысли мои не находят выхода из положения. Выходит, что я должна подозревать близких людей: отца, Веру, Николая, наконец. Что же делать?
— Настя, ты не ошибаешься? — спросила я, с подозрением глядя на нее.
— Нисколько! Могу побожиться, — она перекрестилась.
— Но в шкатулке ровно тридцать две бусины, — я пересчитала их. — Никто ничего не украл! Бусин всегда было тридцать две. Ты, наверное, что-то путаешь! Или тебе запах померещился.
— Ничего я не путаю, — строптиво ответила Анастасия. — И не мерещится мне. Так пахли его руки. Будто он клубнику руками ел, а потом не мыл их неделю.
Вот на этом я и заканчиваю свое письмо. Время позднее, голова идет кругом, и я тщательно запру комнату перед тем, как отойти ко сну.
Я напишу тебе, Юля. Просто сейчас нет сил.
Остаюсь,
Твоя расстроенная подруга Полина.
Штабс-капитан Николай Сомов — Аполлинарии Авиловой.
Милая, дорогая моя Аполлинария Лазаревна!
Вы будете удивлены тем, что я пишу вам, хотя видимся мы почти ежедневно. Но я не могу сказать всего: мне стыдно глядеть вам в глаза. Лучше уж напишу.
Год назад довелось мне быть в отпуске в Санкт-Петербурге. Устроившись в гостиницу, я шел по Невскому и наслаждался картиной, которую не видел лет десять — судьба меня забрасывала далеко и надолго. Мимо проходили барышни в модных нарядах под руку с кавалерами, кареты спешили по Невскому проспекту, горели фонари, и настроение у меня было распрекрасное.
Вдруг я услыхал: «Николай, вот встреча!»
Ко мне направлялся Валентин Даргомыжский, знакомый мне еще по кадетскому корпусу. Он был в форме поручика Лейб-Гвардии Измайловского полка. Мы обнялись и троекратно расцеловались.
— Куда путь держишь?
— Да так, гуляю, — ответил я. — Только что приехал, не знаю куда идти.
— Прекрасно! — хлопнул он меня по плечу. — Пойдем со мной — прекрасное место, клуб, без рекомендации не пускают. Скажу, что ты со мной. Публика там самого что ни на есть разбору. Что скажешь?
— Прекрасно! — решился я, и мы направились в клуб.
Не сказать, что я был так уж близок с моим новоявленным приятелем. Он из петербургской семьи и, помнится, очень гордился своим родственником, композитором. Я, правда, его произведений не слышал, но почему бы и не погордиться, ежели человек хороший.
У входа в старинный особняк стоял чопорный привратник, важный и надутый, словно генерал-аншеф. Он еле-еле поклонился нам и пропустил внутрь. В гардеробной другой лакей, не моложе, принял наши шинели, и мы вошли в залу.
Было несколько сумрачно. Лампы горели на стенах и еще стояли подсвечники на двенадцать свечей на каждом столе. Не за каждым столом шла игра: кто курил, кто вполголоса разговаривал. Дам не было.
— Смотри, там свободные места, — прошептал, наклонившись ко мне, Даргомыжский. — Пошли, сыграем.
Мы подошли, учтиво поклонились и сели. Кроме нас за столом сидели двое — полный мужчина в штатском, с расчесанной надвое бородой, отрекомендовавшийся колежским асессором Аникеевым, и высокий старик с окладистой бородой, в мундире географического общества, граф Кобринский.
— Во что играем, господа? Вист? Бостон?
— В фараона, — сообщил Аникеев. — Желаете понтировать?
— Что ж, — сказал, я, — можно и в фараона. Кто держит банк?
Чувствовал я себя великолепно! В карманах крупная для меня сумма отпускных, нахожусь в прекрасном, солидном месте, куда бы я без помощи Даргомыжского, настоящего петербуржца, и не попал. Почему не сыграть? Люблю игру: и занятие неплохое, многие умные люди увлекались ею. Еще сам Пушкин справедливо говаривал, что страсть к игре есть самая сильная из страстей.
Банкометом был асессор. Я вытащил карту, глянул и положил рубашкой вверх. Мне выпала десятка червей. Счастливая и карта, и масть. Я всегда попадал в десятку, да и масть похожа на любящие сердца. Аникеев принялся раскладывать карты на две кучки. Увидев трефовую десятку, легшую налево от него, я облегченно вздохнул и открыл свою карту.
— Поздравляю, штабс-капитан, вы выиграли, — услышал я скрипучий голос графа, а банкомет, отсчитав, подвинул мне банкноты.
Первый выигрыш подействовал на меня, словно бокал шампанского. Я веселился, острил, увеличивал ставки. Судьба метала свой пестрый фараон. Мне часто везло. Граф и Аникеев перемежали речь «семпелями», «мирандолями» и «семикратными руте».
Несчастье, которое должно было случиться, случилось. На этот раз банкометом играл Кобринский. Я поставил все, что у меня было, вытянул карту и, как Германн, проиграл… Не помню, как добрался до гостиницы — кажется, меня привез Даргомыжский, уже под утро, пьяного и отупевшего от поражения.
Проснулся я в три часа пополудни. Напротив меня сидел Валентин, словно злой демон из стихотворения, правда, не знаю, из которого.
— Это ты… — простонал я, обхватив голову, разламывающуюся от боли. — Скажи мне, что я натворил?
— Ты проигрался, Николай, — ответил он мне с грустью в голосе.
— Много? — спросил я, надеясь, что все каким—то образом уладится.
— Тридцать восемь тысяч ассигнациями.
— Откуда столько? Кому? Тебе? Я не могу сейчас! — я заметался по гостиничному нумеру.
— Графу Кобринскому.
Я остановился. «Боже мой…»
— Валентин, что же мне делать? Почему ты меня не остановил? Как это получилось?
— Тебя остановишь… — усмехнулся он. — Ты рвался в бой: выписывал векселя, клялся усопшей бабушкой, которая оставила тебе деревеньку, уверял, что у тебя еще много денег.
— Какая бабушка? Какая деревенька? — я ничком повалился на кровать и замер, не желая слышать более этот кошмар. Сколько я так пролежал — не знаю. Карточный долг — долг чести. Но мне неоткуда было взять деньги. Не выходить же с кистенем на столбовую дорогу!
— Ну, полно, полно отчаиваться, — Даргомыжский сел на кровать и потрепал меня по плечу. — Вставай, поедем к графу. Может он и не такой черт, каким малюют. Объяснишь ему, что был неправ, попросишь отсрочки.
Пришлось встать, ополоснуть лицо и поменять сорочку. Голова гудела, глаза не раскрывались, и Валентин протянул мне плоскую походную фляжку — откуда он ее достал, уму не постижимо! Я отхлебнул раз, другой, мне полегчало, и на душе уже не было так тошно: а вдруг приятель прав и все образуется?
Императорское географическое общество помещалось в роскошном особняке с беломраморными колоннами у входа. Оробев, я вступил под гулкие своды. Мне не так страшно было под пулями, как здесь, когда я представил, что буду говорить графу.
К нам подошел чиновник:
— Его сиятельство ждут. Пойдемте, господа, я проведу вас.
Понизив голос, я спросил Даргомыжского:
— Откуда граф знал, что мы придем?
— Не волнуйся, я все устроил. С утра заехал сюда и добился аудиенции. Ты же мой друг, а друзей в беде не бросают. Верно? — он подмигнул, и в этот миг, словно лопнул железный обруч, давивший мне на виски.