— Дневник у стряпчего в кабинете! — заорал он и схватив меня, кинулся в сторону комнаты Лазаря Петровича. Но мой опекун всегда запирает кабинет на ключ, так как у него хранятся ценные бумаги и материалы по судебным делам.
Дверь не поддавалась. Преступник пытался открыть и ножом, и каминной кочергой, используя ее вместо лома, но ничего не выходило. Тогда он, оглянувшись по сторонам, схватил диванную подушку, прислонил ее к замку, достал из-под форменного сюртука пистолет и выстрелил. Потом нажал плечом на дверь, она внезапно распахнулась, и он, махнув мне рукой, в которой держал пистолет, крикнул: «Заходи и показывай!»
— Я ничего не знаю, я здесь ни бываю, Лазарь Петрович не разрешает заходить. Отпустите меня, — взмолилась я, — я никому не расскажу!
— Нет уж, сиди тут, — и принялся рыться в папках моего опекуна, не упуская меня из виду. Я только молилась, чтобы кто-нибудь пришел и спас меня.
Иван Карлович устроил в кабинете опекуна еще больший хаос, нежели у Полины, но его хлопоты не увенчались успехом.
— Сейчас ты наденешь пальто, и мы пойдем в дом Авиловых. Только пикни у меня.
Покорно одевшись, я открыла дверь и вышла на улицу. Огромные пальцы негодяя держали меня за предплечье, а в бок упирался пистолет.
— Идем тихо, спокойно, улыбаемся, — процедил он, не разжимая рта, и подозвал извозчика, проезжавшего мимо. — Гони на Башенную, восемь!
— У меня нет ключей, — пролепетала я, когда мы вылезли из пролетки. — Надо постучать, и горничная откроет.
— Зато у меня есть, — преступник показал мне связку запасных ключей из кабинета Лазаря Петровича. — И никакой горничной в доме нет — она сидела в извозчичьей коляске, когда твоя обожаемая Полина заходила за отцом. У меня все под присмотром!
Он открыл дверь и быстро оглянулся по сторонам. На мою беду, улица была пустынной, а мне угрожал пистолет. Втолкнув меня в дом, Иван Карлович нашел спальню Полины и, заставив меня сесть на стул, принялся обматывать меня веревкой, которую он вытащил из кармана.
— Вот так-то лучше, — удовлетворенно заметил он, привязав мне руки и ноги так, что я не могла пошевелиться. — Ну что ж, как говорится в вашей русской пословице: «Бог троицу любит», посмотрим, что отыщется здесь.
И сразу ему в руки попала палехская шкатулка. Открыв ее и увидав бусины, негодяй вдохнул запах, исходящий от них, зажмурился от удовольствия и проговорил:
— Ну вот, хоть какая-то польза. Семена здесь, значит, и дневник найдется.
— Не найдется, — вдруг буркнула я, сама не желая этого.
— Это почему же? — спросил он, не оборачиваясь и продолжая выдвигать и опустошать ящички Полининого секретера. Содержимое гардероба уже валялось на полу.
— Потому что я сама сегодня видела его у Полины в руках. Она собиралась положить дневник в гроб графа Кобринского.
— Ах ты, маленькая сучка! — закричал ботаник, и с размаху влепил мне пощечину так, что я чуть не упала вместе со стулом. — Почему ты раньше не сказала?
Я молчала, оглушенная болью.
— Ты врешь, я знаю, ты все выдумала, — он схватил меня за плечи и затряс, — что за глупая выдумка? Зачем вдове отдавать дневник, да еще класть его в гроб? Она же так дорожит им!
— Полину мучают угрызения совести. Она сказала, что графа убили из-за того, что она подсунула ему фальшивку. И если она отнесет ему настоящий дневник, то тем самым замолит грех.
— Черт! — ругнулся он. — Столько времени зря потратил! Тебе это так даром не пройдет!
— Пожалуйста, — взмолилась я, — не оставляйте меня тут привязанной. Я пойду с вами, хорошо?
— Что? — удивился негодяй. — Да ты по гроб жизни мне благодарна должна быть, что я тебя не убил. Убил бы, да времени на тебя нет.
Схватив с пола одну из рубашек, он запихнул мне в рот кляп, да так, что я с трудом дышала.
— Вот так-то лучше, — удовлетворительно заметил он. — Ты, дрянь, Бога моли, чтобы все оказалось так, как ты сказала. Не найду дневник, не поленюсь, приду и убью. Хозяйка домой еще не скоро вернется.
Он ушел, я осталась одна, и тут же принялась дергаться, чтобы освободиться от пут. Но узлы были такими крепкими, что они только сильнее затягивались от моих усилий.
А потом я почувствовала запах дыма, послышался треск, шипение, и на улице закричали: «Пожар! Пожар!» Больше я ничего не помню, перед глазами заволокло чернотой, и я провалилась в бездонный колодец.
Я открыла глаза и увидела белый потолок, белые стены и белый халат. Единственным ярким пятном был красный крест на белоснежной косынке сиделки около моей кровати.
— Очнулась! — радостно сказала сиделка, вкусно окая. — Пойду доктора позову.
Спустя несколько минут в палату вошел доктор, а за ним Полина. Она бросилась ко мне:
— Настенька, милая, я так рада, что ты пришла в себя! Теперь ты пойдешь на поправку.
— Как вы себя чувствуете, барышня? — спросил доктор в круглых очках, высокий и худой. Он взял меня за руку и начал считать пульс.
— Хорошо, — неуверенно сказала я.
— Отрадно слышать, — улыбнулся он.
— Полина, твой дом…
— Не волнуйся, все в порядке, дворник поднял тревогу, а тебя спас пожарный. Такой бравый брандмайор с пышными усами и в блестящем шлеме, — она звонко расхохоталась. — Живу я пока у вас, в моем доме белят и красят.
— Вот здорово! — я обрадовалась. — А как же ботаник? Его поймали?
— Не волнуйся, моя дорогая, все хорошо, тебе нечего бояться. А сейчас ляг, отдохни, ты устала, — Полина поправила на мне одеяло, поцеловала в лоб и вышла за дверь, так и не сказав, пойман убийца или нет.
Спать совершенно не хотелось, поэтому я попросила у сиделки принести мне бумагу и перо, и вот пишу тебе, Ванечка, на обороте казенных бумаг с вензелем больницы купца Грушева. Он, когда умирал, все деньги завещал на благоустройство больницы. С тех пор ее так и называют.
Устала, посплю немного.
Со мной уже все в порядке.
До встречи,
Твоя сестра Анастасия.
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.
Милая Юлечка, вот и подошла к концу драма, о которой я тебе рассказывала. Попробую восстановить в памяти все перипетии этой истории.
На следующий день после того, как я написала тебе письмо, должно было состояться отпевание графа Кобринского в церкви при монастыре Успения Богородицы. Я заехала за отцом, и мы, взяв мою горничную Наташу (она очень хотела посмотреть на церемонию), отправились в церковь.
Гроб Викентия Григорьевича стоял на возвышении, и когда мы подошли, то увидели, что над ним уже читают панихиды и литии при стечении огромной толпы всех сословий. Отпевание покойного совершали владыка Сергий, митрополит Тверской и Саранский и викарный епископ Мелхиседек. Весь свет N-ска, аристократы и чиновники, купцы и мещане были здесь. Рядом с гробом сидела безутешная Мария Игнатьевна, вся в черном, и уже не плакала, а только закрывала лицо платком. Митрополит бубнил густым басом:
— Раб Божий Викентий сын Григорьев, невинно убиенный, завещал нам жить в благочестии и в страхе Божием, быть верными и послушными сынами православной церкви, хранить со строгостию уставы, как хранил их усопший… Во веки веков аминь!
Голос священнослужителя плыл над облаками ладана, отдаваясь гулким эхом, трещали свечки, вокруг кланялись и осеняли себя крестным знамением. Я тоже перекрестилась, но что-то в моей душе мешало мне отдаться благолепию происходящего, уж слишком таинственной фигурой был Викентий Григорьевич, чтобы считать его новопреставленным ангелом.
Сзади послышался шепот: «Я тут, Полина». Не обернувшись, я кивнула и снова перекрестилась, Николай был подле меня. Он тихо поздоровался с Лазарем Петровичем и зажег свечку, наклонив ее над моей.
При выносе гроба тысячи людей с открытыми головами и слезами на глазах творили молитву, а люди Марии Игнатьевны плакали навзрыд — по моему разумению, им было жалко хозяйку, убивающуюся от горя, больше, чем самого графа, которого они совершенно не знали. Многолюдная процессия сопровождала гроб на Варсонофьевское кладбище, несмотря на снег и сильный ветер, от которого мерзли щеки и приходилось топать ногами, чтобы согреться. На кладбище, после литургии, всем предложили подойти попрощаться с усопшим. Мы с Николаем подошли тоже. Викентий Григорьевич лежал, усыпанный цветами, заледеневшими на ветру, одетый в свой мундир географического общества, только рубашка была другой, с воротником, наглухо прикрывающим шею. Желтоватая кожа обтянула скулы, а на лбу не таяли снежинки. Я не поцеловала покойника в лоб, как это делали другие, а, перекрестившись, отошла в сторону.