Нэнси вытаращилась на Флетча.
– Мой отец? – Она рассмеялась. – Я знаю, что газеты печатают только вымыслы.
– Это правда. Во всяком случае, в том, что мне это сказали, сомневаться не приходится.
– Возможно, мой отец ушел бы в монастырь, услышав трубу Судного дня. На него это похоже. Ловкий адвокатский ход.
– Он стареет.
– Ему чуть больше шестидесяти.
– Может, у него пошатнулось здоровье.
– Это хорошо. Если кто и заслужил проказу, так это он.
– Вы никогда не были близки?
– Эмоционально? Не знаю. В детстве я его практически не видела. Черный костюм и черные туфли, выходящие из дому и входящие в дом. Духовно? Когда я выросла, я поняла, что он превращал правосудие в посмешище. Растаптывал веру в закон. Ради денег. Он не верил ни в добро, ни во зло, ни в справедливость, ни в заповеди Господни, на которых зиждется наша жизнь. Он сам решал, что хорошо, а что плохо, невзирая на социальные последствия. А цель была одна – набить деньгами карманы. Я не знаю более асоциального и аморального человека, чем мой отец. Если б он не получил юридического образования, то стал бы маньяком-убийцей. – Нэнси сухо рассмеялась. – Мой отец – монах.
– Ваш муж воспевает насилие, – напомнил Флетч.
– Разве вы не видите разницы? Мой муж – учитель. Поэт. Жертвуя собой, он указывает на красоту насилия. Оно нас привлекает. Он заставляет нас бороться с насилием в себе. Показывает нам, кто мы есть. Его поэзия не была бы столь доходчивой, если бы не отражала истину.
– Что значит, жертвуя собой?
– Перестаньте. Люди переходят на другую сторону улицы, если видят, что он идет навстречу. За три года нас ни разу не пригласили на вечеринки, которые постоянно устраивают на факультете. Большая часть коллег мечтает о том, чтобы его уволили. В другое место учителем его уже не возьмут. Мы кончим на паперти. И все для того, чтобы Том мог высказать собственную точку зрения. Не о природе насилия, но о человеческой сущности. Разве вы этого не понимаете?
– Так или иначе, человек, которому я верю, сказал, что ваш отец собирается пожертвовать пять миллионов долларов музею. С тем чтобы на эти деньги музей приобрел высокохудожественные произведения современного религиозного искусства. Остатки своего состояния он хотел передать монастырю, в который намеревался и уйти.
Нэнси пожала плечами.
– Наверное, на то были причины. Полагаю, кто-то собрал на него компромат. Министерство юстиции. Департамент налогов и сборов. Или Ассоциация американских адвокатов. Думаю, после того, как дым рассеялся, вы нашли бы моего отца вместе с его сексапильной, безмозглой женой под защитой какого-то религиозного или культурного фонда, при деньгах, которые по закону отнять у него никто бы не смог.
– Возможно, вы правы. Но вы знали, что ваш отец выражал желание избавиться от своего состояния?
– Я прочитала об этом в газете. Сегодня утром. После того, как его убили.
– А ранее вы об этом не подозревали?
– Нет.
Какое-то время они ехали молча, слушая льющуюся из радиоприемника музыку. Первым заговорил Флетч.
– Вчера в доме вашего отца я встретил женщину лет шестидесяти, с седыми волосами, в цветастом платье и зеленых теннисных туфлях. Я спросил, она ли миссис Хайбек, и получил положительный ответ. О вашем отце она сказала, что он носил черные туфли и вечно блуждал. Фирму «Хайбек, Харрисон и Хаулер» она называла «Хай, ха, хау».
– М-м-м.
– Это ваша мать?
– М-м-м, – Нэнси заерзала на сиденье. – То, что написано на ваших шортах, правда? Вы можете быть другом?
– Смысл этой надписи несколько в ином. – Флетч поменял только тенниску, так как надеялся, что последняя, надетая навыпуск, скроет рекламу «Бена Франклина».
– Вы угадали, – продолжила Нэнси. – Пока я росла, мать с отцом игнорировали друг друга. Я тоже его не интересовала. Став постарше, я начала презирать его. Блестящий адвокат. Дерьмо собачье. Он был преступником. Когда он избавился от матери, засадил ее в дурдом, между нами произошел полный разрыв. Я никогда не заговаривала с ним первой, никогда не заходила к нему. Извините. Поначалу я не сказала всю правду. Я ненавидела этого сукиного сына.
– Однако.
– Не было никакой нужды выбрасывать маму из ее дома. Запирать в клинику, какими бы мягкими ни были тамошние порядки. Ее просто мучило одиночество.
Флетч вспомнил, как миссис Хайбек жаловалась, глядя на свои зеленые теннисные туфли, что ее ни на минуту не оставляют одну.
– Да, одиночество, – повторила Нэнси. – Год за годом отец оставлял ее в доме. Никто не хотел знаться с ней. Сначала она пыталась бывать на людях, что-то делать, даже записалась в Цветочный клуб. Другие дамы этого не хотели. А потом папочка выиграл очередной сенсационный процесс, добившись оправдательного приговора для какого-то насильника. Газеты, конечно, вопили, а мамины цветочные композиции не взяли на выставку. Ее телефон никогда не звонил. Потом, я уже была подростком, мама устроилась продавщицей в цветочный магазин. Но папаша быстро это прекратил. Бедная, несчастная душа. Она плесневела в доме. Разговаривала сама с собой. Накрывала стол к ленчу, обеду, на шесть, восемь, двенадцать персон. К ней никто не приходил. – Слезы текли по щекам Нэнси, но голос звучал ровно, без дрожи. – Что я могла поделать? Проводила дома как можно больше времени. Бывало, за день она посещала шестерых парикмахеров, только ради общения с людьми. Сожгла себе волосы. Целыми днями ходила по торговым центрам, покупая все, что попадет под руку, газонные косилки, стиральные машины, полотенца. Как-то за одну неделю к нам привезли двадцать стиральных машин. Когда ее собирали в «Агнес Уайтейкер Хоум», выяснилось, что у нее две тысячи пар обуви. Она любила болтать с продавщицами.
Флетч свернул с автострады на шоссе к Томасито.
– Она часто уходит из клиники?
– Почти каждый день. Поначалу персонал бил тревогу. Звонили мне. Полагаю, звонили отцу. Ругали ее, когда она возвращалась. Но она не обидит и мухи. У нее нет ни денег, ни кредитных карточек. Я понятия не имею, как ей удается передвигаться по городу. В погожие дни она гуляет в парках, ходит по магазинам, прикидываясь, будто хочет что-то купить, забредает в свой прежний дом и сидит у бассейна.
– Да, там мы вчера и встретились.
– Для Жасмин она, должно быть, Призрак первой жены. – Нэнси рассмеялась. – Страшного ничего в ней нет. В моем доме она появляется два или три раза в неделю. Сидит и смотрит телевизор. Сидит и смотрит на детей. Рассказывает им какие-то фантастические истории. О том, как в лесу она подружилась с большим черным медведем, который научил ее ловить рыбу. Дети ее обожают.
– Она любит детей?
– Откуда мне знать? Но она постоянно приходит.
– И вы думаете, что эту женщину не следовало отправлять в психиатрическую клинику?
Нэнси нахмурилась.
– Я думаю, ее не следовало долгие годы держать в изоляции. Изгонять из общества. Выбрасывать из собственного дома. Когда за ней стали замечать странности, отец мог бы уйти с работы. Они переехали бы в другой город, начали новую жизнь. Или, если дело зашло слишком далеко, отец мог бы нанять маме сиделку, чтобы ей было с кем поговорить. – Нэнси помолчала. – Мой отец избавился от нее, потому что хотел жениться на этой безмозглой Жасмин.
– Жасмин вы, разумеется, не любите.
– Не люблю? – Нэнси повернулась к Флетчу. – Я ее жалею. Ее ждет то же, что случилось с моей матерью. – Вновь долгая пауза. – Утром я слышала по телевизору, что кто-то сознался в убийстве моего отца.
– Да, – кивнул Флетч. – Стюарт Чайлдерс. Клиент вашего отца. Обвиненный в убийстве родного брата. Оправданный судом два или три месяца тому назад.
– И что?
– Полиция незамедлительно отпустила его. Не понимаю, почему.