По мнению Ж. Фабри, поведение Неверовского было весьма странным. Будучи полностью изолированным и отделённым от Смоленска расстоянием в 50 км, он рискнул дождаться противника и оборонять Красный. Отважиться на это можно было лишь при условии неосведомлённости о силах неприятеля. Спрашивается тогда, какие сведения о противнике сообщили ему накануне казаки, обнаружившие, что он наводит мосты у Хомино? Сведения о приближении значительных сил противника Неверовский получил в 9 часов утра. Судя по словам Андреева, поначалу считали, что казаки преувеличили силы французов. По мнению Вороновского, «Неверовский с достаточной вероятностью мог полагать, что неприятель наступает не всей массой, а отдельным отрядом».{132}
Объяснение такого поведения Неверовского может быть следующим. Во-первых, неприятельские партии, главным образом из лёгкой кавалерии, появлялись на левом берегу Днепра давно и неоднократно, но решительных действий за этим не следовало; казаки уже десятки раз прогоняли эти партии за Днепр. Видимо, это несколько притупило у русских чувство опасности. Во-вторых, согласно диспозиции Барклая, корпус Неверовского должен был занять Ляды и Красный, «дабы обратить внимание неприятеля с сей стороны», чтобы «по мере движения армий наших к Рудне, всячески беспокоить неприятеля к стороне Орши». К тому же, по приказу Багратиона «обсервационный корпус» должен был оставаться «в Красном, пока неприятель его оттуда не вытеснит». Исполняя эти приказы, Неверовский попытался сыграть эту отвлекающую роль, пока не понял, что имеет дело с главными силами неприятеля. Русская разведка вообще не сумела своевременно обнаружить перемещение основных сил «Великой армии» от Витебска к Днепру, так что в неведении об этом находился не только Неверовский, но и оба командующих армиями.
По словам Паскевича, «Неверовский сознавался, что если бы он поставил батарею между пехотными колоннами, то не произошло бы тех несчастий, которые его постигли», ибо харьковские драгуны в одиночку не могли защитить орудий. Не все в русской армии разделяли восторженный взгляд на поведение Неверовского. Находились и «такие, которые не только относились к подвигу с холодностью, но даже находили, что он заслуживал за свою нераспорядительность при отступлении некоторого взыскания». А.П. Ермолов, например, считал, что Неверовский был «отлично храбрый офицер и охотно вызывавшийся на все опасности, не имел однако-ж способностей и еще менее знания. Кто хоть немного знает французскую конницу, тот поверит, что есть некоторая возможность удержать ее шестью тысячами человек пехоты, когда при ней батарейная рота и особливо когда пехота отступает дорогою, в четыре ряда деревьями обсаженною, по местоположению неровному, для кавалерии затруднительному и значительно замедляющему ее в маневрах… Отступление сие во всяком другом войске подвергло бы генерал-майора Неверовского весьма невыгодному для него исследованию; у нас же отнесли его к его чести». Язвительный Ермолов полагал, что если бы «Неверовский к знаниям своим военного ремесла присоединил искусство построения каре, прославившее многих в войнах против турок, оно… не допустило бы до бегства, и ты, Апушкин, батарейную роту свою не исчислял бы дробями».
Весьма критически отозвался о поведении Неверовского и полковник С.Н. Марин, исправлявший должность дежурного генерала 2-й армии. В письме к М.С. Воронцову он возмущался награждением генерала: «За Краснинскую ретираду не стоит он ничего, ибо тут всякий солдат делал то же, что и он, — не сдавался неприятелю; а это между русскими не мудрено».{133} Безымянный гвардейский офицер критиковал Неверовского за то, что, несмотря на благоприятные условия местности, «он потерял до 1500 человек выбывших из строю и 5 пушек, которые не должны бы были быть потеряны, если бы он не отправил несколько орудий назад, тогда как он видитъ мог ясно, что по количеству неприятельской кавалерии тыл его не был безопасен, и вместе с тем оным поверг и Харьковский Драгунской полк тоже равномерно большому урону, ибо мог ли один полк противудействоватъ такой громаде кавалерии, и после понесенной им напрасной потери он принял его в середину своих пехотных карей, что должен он был сделать при самом начале своего отступления (и артиллерию он потерял свою не в действии но на походе). Конечно, ошибка таковая не может иметь извинения: и не смотря на всю известную храбрость Г. Неверовского, за сие дело он заслуживает большого упрека».{134} Столь суровая оценка проистекает из неточного знания автором обстоятельств дела. Часть артиллерии была захвачена в момент боя, а отправленные заранее в тыл 2 орудия как раз помогли Неверовскому окончательно отбиться от противника. Принять драгун внутрь пехоты не было возможности, ибо она отступала не в правильных каре, а огромной толпою. При всём том, даже сам Неверовский признавал, что он допустил некоторые ошибки. Но этот критический взгляд не смог повлиять на общую оценку поведения Неверовского — он остался всеми признанным «безгрешным» героем. В очередной раз героическая легенда взяла верх над объективной оценкой произошедшего. Но если в ходе войны такое вполне допустимо, ибо делается для повышения боевого духа воинства, то по прошествии почти двухсот лет следует объективно оценить значение этого знаменитого боя.
133
Паскевич. 92; Наполеон в России в 1812 г. СПб., 1911. С. 210; Ермолов. 162-63; Марин С.Н., Милонов М.В. Стихотворения. Драматические произведения… Воронеж, 1983. С. 147. Благодарим И.С. Тихонова за то, что он указал нам на последнее издание.
134
ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 316. Л. 20, 20 об. Благодарим А.А. Елисеева за предоставление нам этого документа.