- Да все вы у меня молодцы. Все...
По случаю окончания покоса мама решила приготовить особенный ужин. Ещё утром, пока мы спали, она успела заколоть петушка, чтобы вечером попотчевать нас настоящим куриным супом с домашней лапшой. Гулять, так гулять!
За стол сели уже ближе к вечеру. Сегодня воскресенье, а по воскресеньям в поселковой бане женский день. Пока мама с девчатами ходили в баню, я ополоснулся нагревшейся за день водой из бочки, полил грядки и, хотя была не моя очередь, встретил Дуську. Не ходить же Тоне после бани за коровой.
И вот сидим за столом, но не в кухне, как в обычные дни, а в комнате; куриный суп дразнит нас неописуемым ароматом, На середине стола в отдельной тарелке - сам петушок, с торчащими в разные стороны ножками. Зина с Тоней успели после бани принарядиться и сидят рядышком - румяные, красивые. И мама красивая: она тоже переоделась в чистое, и лицо её, тронутое мелкими морщинками, порозовело.
- Я вот что подумала, девочки, - перед тем, как начать ужинать, сказала мама, оглядывая нас. - Теперь и в нашем доме появился мужчина. Как вы считаете?
- Конечно появился! Ещё какой! - почти в голос воскликнули Зина с Тоней и, глядя на меня, заулыбались.
А мама вдруг тяжело вздохнула и сразу как-то сникла. Улыбка сошла с её лица, она подняла голову и посмотрела на фотографию отца, висевшую на стене в простой деревянной рамке
- Времечко-то как бежит..., - сказала мама, тут голос её дрогнул, и она тихо прошептала: - Господи! За что?.. За что?..
Её плечи мелко-мелко затряслись, из открытых глаз потекли слёзы. Мы притихли, уставясь глазами в стол. Но вот и девчата склонились к маме, обняли её за плечи и заревели в голос. Я долго крепился, к горлу подкатил удушливый шершавый ком, защипало в глазах. В конце концов, я не выдержал и выскочил во двор. Крепко, до боли в скулах, я стиснул зубы, зажмурился и поднял лицо вверх. Мне хотелось завыть - завыть от жгучей жалости к маме, к сёстрам, к себе...
Так я простоял несколько минут, сдерживая себя, чтобы не расплакаться, но слёзы сами собой текли из-под плотно сжатых век...
Немного погодя, я рукавом рубахи просушил мокрые глаза и вернулся в дом. Все уже успокоились, тихо о чём-то разговаривали, но, пока меня не было, никто к еде не притронулся.
После ужина Зина и Тоня быстро собрались и упорхнули на танцы. Мама, убирая со стола посуду, сказала:
- А ты что сидишь? Всё книжки да книжки, шёл бы прогулялся. Вот зарядят дожди - тогда и начитаешься.
Я вышел на улицу. Сумерки уже опустились на посёлок, и дальние дома были едва различимы, сливаясь с лесом. Прохладный ветерок холодил тело под рубахой, напоминая, что осень не за горами. Может быть, Галка приехала, с надеждой подумал я, шагая по дороге. Я вдруг остро почувствовал, что мне очень не хватает её, особенно в последние дни. Как хочется услышать её торопливый, мягкий говорок, увидеть зелёные искорки в глазах, её озорные конопушки! Перед отъездом она сказала, что пробудет у тёти до самой школы, а до школы ещё больше недели. Какими же длинными станут для меня эти дни! Скучает ли она, как скучаю я? А что, если и там у неё есть дружок? Эта мысль больно скребанула меня по сердцу, и в груди как-то нехорошо заныло.
Танцплощадка, куда я направлялся, располагалась неподалёку от конторы, и, подходя к ней, услышал звуки аккордеона. Вот здорово! Значит, сегодня у Феди Рябова "вдохновение".
Дядя Федя нравился мне, пожалуй, больше других мужиков в посёлке и совсем не потому, что здорово играл на аккордеоне. Было в нём нечто такое, что отличало от других. Я никогда не слышал, чтобы он когда-нибудь матерился прилюдно, даже будучи в крепком подпитии. А для нашего посёлка - это почти подвиг. Видно, в душе его не совмещались любовь к музыке и брань. Высокого роста, крепкий и сильный, он никогда не вступал ни в ссоры, ни в драки, хотя мог, шутя, совладать с любым. Мужикам, вроде бы и делить было нечего, но, случалось, подопьют, слово за слово - и давай кулаками махать, да рубахи рвать. Но, если Федя оказывался поблизости, до расквашенных носов дело не доходило. Возьмёт кого-нибудь из зачинщиков за шиворот, встряхнёт, как кутёнка, и отбросит в сторону. И никто на него не обижался.
Как-то в бане (тогда мне было лет десять) Федя вышел из парилки и присел на лавку рядом со мной. От его пышущего жаром тела на меня сразу повеяло силой и мощью. Такие фигуры, с широкими плечами и выпуклыми мышцами, я видел только в книжках о Древней Греции. Сам Геракл сидел передо мной - ни больше, ни меньше. А как он парился! Когда он влезал на полок и поддавал пару, мужики горохом сыпались вниз, прикрывая головы вениками. Зимой - мороз не мороз - выскочит из бани и в сугроб с головой. И пар от него такой, будто снег закипает. Покатается Федя в сугробе, разотрётся с головы до пяток снегом и опять на полок.
У Феди на левой стороне, прямо под сердцем, я увидел кривой багровый рубец. Заметив мой пристальный взгляд, Федя спросил:
- Что, красивый? - я кивнул, а он рассмеялся. - Дурачок ты, Колька. Не хотел бы я, чтобы и тебя такая красота зацепила.
- Чем это, дядя Федя? Пулей?
- Осколком. Ещё бы немного - и хана...
- Дядя Федя, а можно я его потрогаю, - робея, спросил я.
- Что ж, потрогай... - Федя опять засмеялся.
Я протянул руку и осторожно прикоснулся пальцами к твёрдому, лоснящемуся от пота шраму. А Федя как гавкнет! Я чуть с лавки не слетел с испуга, а он зачерпнул ладонями, точно ковшом, ледяной воды из шайки и плеснул на меня. Я подпрыгнул, выпучил от неожиданности глаза и пулей сиганул в парную. Федя хохотал мне вслед.
Войну он закончил в Германии, был ранен, отвалялся в госпитале и вернулся домой с замечательным трофеем - сверкающим перламутром аккордеоном. Кто знал его давно, говорили, что до войны Федя даже балалайку в руках не держал. Но дремавшая в нём долгие годы способность к музыке дождалась своего часа. Всё свободное время он просиживал у тарелки репродуктора или патефона и терпеливо перебирал непослушные клавиши большими, грубыми пальцами. Не прошло и года, как всем на удивление, в один из вечеров Федя пришёл в клуб с аккордеоном и заиграл так, что все рты поразевали. В районе прознали о его таланте и, вскоре, пригласили участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. Федя, по характеру застенчивый, долго отнекивался:
- Какой из меня артист? Я так... пиликаю только.
Однако уломали. И Федя не подкачал: он привёз из района главный приз - шикарный отрез крепдешина на платье своей жене Клаве. Другой бы загордился, но только не Федя; он без долгих уговоров соглашался играть на танцах, свадьбах, да и просто на обычных гулянках. А где гулянки - там и выпивка. А потом и без гулянок Федя, нет-нет, да и приложится к бутылке. В такие вечера на крыльцо дома выходила Клава, красивая, но худенькая и хрупкая на вид женщина, и говорила девчатам, пришедшим на переговоры: "Вы уж извините, девчата, но у Феди сегодня вдохновения нет".
Клава не отпускала Федю от себя ни на шаг. Вот уж воистину: куда иголка, туда и нитка. В клубе, на вечёрках ли, не говоря уже о застольях, - она рядышком. Бывало, летом на танцах Федя играет, а она сидит около и берёзовой веточкой комаров отгоняет.
Как-то, стоя у магазина в очереди за хлебом, я услышал разговор женщин с Клавой.
- Тебе, Клавка, только и осталось, что Фёдора к юбке пришить. Совсем мужику ходу не даёшь, пасёшь как телка. Не позорь мужика, не смеши людей.
- Ну и смейтесь на здоровье! Понадобится, так пришью, - ничуть не смутившись, отрезала Клава. - Зря, что ли я его три годочка прождала да после ранения выхаживала? То-то... Баб вдовых пол-Рассеи - мигом подберут.
- Многие и поболе твоего ждали, да так мужиков не позорят.
И кто-то с горьким вздохом добавил:
- Некоторые и по сей день ждут...
Что там говорить, дорожили бабы своими мужиками в те нелёгкие годы. Калека, пьяница - а всё-таки свой мужик, не чужой. А о Феде и говорить нечего. Так что Клаву можно было понять. Впрочем, она мало обращала внимания на пересуды и продолжала "пасти" своего Федю.