Вот и сейчас, подойдя к танцплощадке (она у нас с дощатым полом, лавочками и перилами), я увидел в углу, на лавке, неразлучную парочку: Федя, привычно устремив взгляд в пространство, нежно перебирал пальцами теперь уже послушные клавиши и кнопки, а Клава чинно сидела рядом и, сложив руки на коленях, казалось, равнодушно посматривала по сторонам.
Под щемящую и, в то же время, торжественную мелодию вальса "Амурские волны" кружилось несколько пар, остальные парни и девчата - кто в обнимку, кто поодиночке - сидели на лавках. Все разнаряженые: девчата в шёлковых или шерстяных платьях, парни в костюмах, некоторые, по-городскому, в штиблетах, но большинство - в хромовых сапогах. Правду мама сказала: люди стали лучше жить. Давно ли молодёжь ходила на работу и в клуб в телогрейках?
Парни вовсю дымили папиросами, и сизый дым стелился над танцплощадкой. За её пределами кучковались парни помоложе, среди них я разглядел и Серёжку Кузьмина. Тут же, путаясь под ногами, шныряла вездесущая, совсем ещё зелёная, малышня. Своих одноклассников я увидел на "спортивном городке", на котором, правда, кроме обвисшей волейбольной сетки на двух столбах и турника, ничего больше не было. Образовав круг, ребята и девчонки играли в "третий лишний". Галку среди них я не увидел и остановился в тени берёз, окружавших танцплощадку с трёх сторон. Неожиданно на одной из лавок кто-то из девчат тонко взвизгнул, и тут же раздались звонкие шлепки, потом хохот. Я понял: кому-то из парней крепко досталось по горбушке. Когда был ещё несмышлёным, каждый раз недоумевал: зачем это парни лезут девчатам за пазуху, что они там потеряли? А когда, повзрослев, узнал что им там надо, всё равно не мог понять, стоило ли это того, чтобы получать в ответ затрещины? Но ведь лезут же... Вот и Серёжка об этом постоянно талдычит.
На протянутом от конторы проводе, под жестяным колпаком, вспыхнула электрическая лампочка; вокруг неё тут же заплясали легкокрылые, суетливые мотыльки. Молодёжь сразу оживилась, звонче стал смех, а Федя заиграл веселее и громче. А за пределами площадки темнота сделалась ещё гуще, ещё плотнее.
Неожиданно кто-то тронул меня за локоть, я вздрогнул и оглянулся: рядом стояла Надька Шкурихина. Когда она успела подойти, я даже не заметил.
- Здравствуй, Коля, - тихо сказала она.
- Здравствуй, - ответил я, удивлённый её необычно тихим голосом.
- А что к нам не подошёл?
- Федю слушаю.
- Ты, я вижу, совсем загордился. Никуда не ходишь, с ребятами не играешь...
- Некогда. Дел в доме много.
Надька замолчала, а я, после её вчерашней непонятной улыбочки, и вовсе не был расположен разговаривать с ней. Так и стояли, вслушиваясь в чудную, льющуюся, словно с небес, мелодию аккордеона.
- Как красиво играет! - вздохнула Надька. - Так бы слушала и слушала...
Я не ответил. А она опять притронулась к моему локтю и спросила:
- Соскучился по ней, да?
Её слова застали меня врасплох, и я не сразу нашёлся с ответом. Вот ведь пристала! Хорошо ещё, что темно и не видно, как краска заливает лицо.
- По кому это скучаю? - я повернулся к ней. - Чего выдумываешь!
- Брось ты, Коля... Сам знаешь, по кому. Тут и выдумывать нечего. Может, другие не видят, а я всё вижу...
Она опустила голову, но я успел заметить блеснувшие в её глазах слёзы. Только этого не хватало! Ещё вчера улыбалась во весь рот, а сегодня... Что это с ней? Печальная музыка подействовала? Я пристальнее вгляделся в Надьку: в руках она держала берёзовую ветку и пальцами нервно обрывала листья. На ней то же самое платье, что и вчера - ситцевое, совсем вылинявшее, плотно облегавшее ладную фигурку. Она, пожалуй, и завтра в нём будет ходить, почему-то подумал я, и послезавтра, а испачкает, выстирает и опять оденет. У неё, как и у меня, нет отца, и сама она в семье пятая.
- Ничего ты не видишь, - неожиданно дрогнувшим голосом сказал я.
Не знаю почему, но мне вдруг стало очень жалко Надьку. Неужели и вправду влюбилась? Но чем я могу ей помочь? И я тихо повторил:
- Ничего ты не видишь...
Потом сделал шаг - тот самый шаг, о котором пришлось очень долго и горько сожалеть. Я зашёл ей за спину, просунул руки под мышки и ладонями сжал тёплую, упругоподатливую грудь. Надька вздрогнула, оцепенела на секунду, а потом... потом подалась назад и прислонилась ко мне спиной; даже через рубаху я почувствовал её горячее, напряжённое тело. Пять, десять секунд мы так простояли - не помню... Но вот она чуть-чуть повернула ко мне голову и тихо прошептала:
- Не жми так сильно... Больно.
В то же мгновение я отшатнулся от неё, точно ошпаренный кипятком. Сердце моё колотилось, глаза заволокло туманом... И, круто повернувшись, я кинулся от Надьки прочь в спасительную темноту, не разбирая дороги.
Остановился только возле дома. "Что же я наделал! - стучало в голове. - А как же Галка?". Я посмотрел на свои ладони: они ещё помнили, предательски помнили теплоту Надькиной груди, помнили твёрдые комочки её сосков, помнили всё...
Растерянный и подавленный, я долго сидел на крыльце, не понимая, как такое могло случиться, и что теперь делать? То ли от прохлады, то ли от только что пережитого, меня охватила дрожь. Я поднялся и вошёл в дом. Мама сидела на моём топчане и что-то шила на руках.
- Раненько сегодня, - сказала она. - Устал, небойсь?
Я, молча, кивнул головой.
- Тогда ложись, отдыхай, а я в комнату перейду, посижу ещё немножко, - и она стала собирать разложенную на постели раскроенную материю. - Я сейчас "Любовь Яровую" по радио слушала. Интересная постановка. Этот Шваньдя меня совсем уморил.
Спектакль я слушал несколько раз и знал почти наизусть. А сейчас из репродуктора лилась быстрая, как ручей, скороговорка Вадима Синявского - передавали футбол. В футболе я в то время почти не разбирался и выключил висевшую на стене чёрную тарелку репродуктора, а перед тем, как лечь, вывернул и лампочку. Через занавеску из комнаты проникал слабый свет, а я лежал и смотрел в едва различимый потолок. Мысли путались, перескакивая с одной на другую. То я презирал себя, то вдруг чувствовал какое-то непонятное, пугающее удовлетворение, которого, как мне казалось, не должно было быть. И тут же, исподволь, подкрадывался совсем уже трусливый вопрос: "Видел нас с Надькой кто-нибудь или нет?". Но после недолгих раздумий, пристыженный, отвечал себе: "Если и не видели, что это меняет? Сам-то про себя я всё знаю...". "А что, если взять и обо всём рассказать Галке, не дожидаясь, когда проговорится Надька?" Эта мысль меня немного приободрила: "Ну что я такого сделал? Подумаешь, до девчонки дотронулся... Многие пацаны так делают. Скажу, что пошутил". Однако я сразу отверг эту мысль, показавшуюся спасительной: Галка в такую шутку не поверит. Вспомнилось и её письмо о ревности.
Погас свет у мамы, а я всё не мог уснуть, переворачиваясь с боку на бок. Потом пришли Зина с Тоней; не зажигая керосиновую лампу (летом электричество в посёлке давали до одиннадцати часов), они на цыпочках прошмыгнули мимо меня в комнату, и там долго перешептывались между собой, заглушая смех подушками...
Во сне я падал со стога. Я падал, цепляясь, в буквальном смысле, за каждую соломинку, за каждую травинку, и земля, ощетинившись колючей стернёй, неотвратимо приближалась. Потом я почувствовал, что падаю не только я, но и весь стог; он уже накренился в мою сторону, готовый вот-вот рухнуть и придавить меня своей душной тяжёлой массой. Я замолотил руками и ногами, будто барахтался не в сене, а в воде, и... проснулся. Когда понял, что лежу на своём топчане, запутавшись в одеяле, с облегчением вздохнул. В окно через занавески струился бледный рассвет, а с улицы донеслось звяканье подойника - это мама готовилась доить Дуську перед выгоном в стадо. Я счастливо улыбнулся, перевернулся на другой бок и... И в то же мгновение вспомнил вчерашнее, вспомнил Надьку. Какой я дурак, какой дурак! От бессилия повернуть время вспять и всё изменить, я сжался в комок, стиснул зубы и едва не заскулил.