Из-за поворота показался лесовоз, за ним стелился отяжелевший к вечеру серый шлейф пыли. Пропуская его, я сошёл на обочину, но он притормозил рядом со мной, и из кабины высунулась кудрявая голова Ромки Васильева - ухажёра Зины. На его загорелом, обветренном лице были заметны грязные дорожки от пота: в железной кабине при такой духоте - хоть парься.
- Колька! - крикнул он мне. - Передай Зине, что на вечёрку не успею. Пусть не ждёт. Обязательно передай!
- Ладно, передам, - сказал я, и груженный лесом ЗИС-151 с прицепом, обдав меня горячим, смешанным с бензиновой гарью воздухом, продолжил свой путь. Я даже почувствовал, как под ногами прогнулась земля. Берёзовые хлысты, наваленные на прицеп, без сучьев и листьев, казались неестественно длинными. Из-под ободранной стальными тросами коры проглядывала слезящаяся соком древесина, похожая на голую кость; тонкие вершины раскачивались и пружинили на ухабах. Отгуляли берёзки своё, отшумели. Сколько таких уже вывезено из леса, а всё везут и везут...
Дорогой я вспомнил, что надо бы заглянуть к Серёжке Кузьмину, моему однокласснику, - это по пути. Его отец, дядя Зена, знаменитый на всю округу пилоправ, должно быть, наточил мою ножовку. После его заточки, говорили лесорубы, пилы не пилят, а поют. И он никогда никому не отказывает. Тётка Варвара, его жена и мать Серёжки, ворчит другой раз: "Всё ширкаешь, Зиновий, ширкаешь, хоть бы какую копейку в дом". А дядя Зена, высокий сутуловатый мужик, с рыжевато-седой щетиной на изрезанных глубокими морщинами щеках, или промолчит, или, не выдержав, скажет: "Побойся Бога, Варвара! Я что, с них последнее рвать буду?". Это верно: двуручные пилы, "лучки", ножовки и топоры несли затачивать те, у кого мужиков в доме не было. Как у нас, например.
Он знал моего отца, до войны они вместе работали и вместе уходили на фронт. Только дядя Зена вернулся после тяжёлого ранения (он и сейчас прихрамывает), а отец погиб. Всякий раз, увидев меня, дядя Зена повторяет почти слово в слово: "Ну ты погляди-ка! Ну вылитый Антон! Прямо, как две капли!". А потом обязательно спросит: "Как мать, девчата?" - и взъерошит своей тяжёлой, шершавой ладонью мои вихры. В его голосе мне почему-то всегда слышались, вроде как, извинительные нотки: я вот, мол, жив, здоров, а твой отец там остался. А может, мне это только казалось.
С Серёжкой мы учимся в одном классе и сидим за одной партой. Он старше меня почти на два года, но в четвёртом и пятом оставался на второй год, и я догнал его. Одно время мы с Серёжкой крепко дружили, но нынешним летом что-то изменилось в нашей дружбе. За последний год он здорово вымахал, забасил и, посчитав себя взрослым, стал редко появляться на наших игрищах. И такой вид на себя напускал, будто знает нечто такое, что нам ещё неведомо. А материться стал - ну как заправский мужик. Откуда только нахватался? Хотя при желании нахвататься можно: матерятся в посёлке почти все мужики, не обращая внимания ни на женщин, ни на ребятишек. Особенно, когда подопьют. Женщины, другой раз, ворчат на них: "Девчат да ребятишек постыдились бы, страмцы вы этакие!". Да какой там! "Не ругайтесь, бабаньки, - зубоскалили в ответ мужики. - Если б не рассейский мат, мы бы немца на фронте сроду не одолели. Нам этот мат почище артподготовки помогал". Впрочем, некоторые женщины от мужиков тоже не отставали. Тётка Варвара, характером вздорная и сварливая, держащая всю семью в ежовых рукавицах, иной раз такое запустит, что впору уши затыкать! И на руку очень даже скорая. О таких, как тётка Варвара, в посёлке говорят: гром-баба! Так что Серёжке за обучением не надо было далеко ходить.
В позапрошлом году Иван Григорьевич, директор школы, случайно прихватил в туалете на улице Серёжку, меня и ещё четверых ребят из других классов с цигарками. Чего греха таить, и я иногда покуривал за компанию. Привёл он нас в школьный зал, именуемый "актовым" (там проводились школьные линейки, зимой - занятия по физкультуре и прочие мероприятия), выстроил вдоль стены и сказал:
- Будете, курильщики мои, стоять, пока родители не придут, Пусть все на вас полюбуются, - и, оглядев каждого, как бы запоминая, ушёл в учительскую.
На переменах школьный зал наполнялся детворой; девчонки хихикали, показывая нам языки, а мальчишки, похоже, завидовали: мы враз стали знаменитыми на всю школу и в глазах некоторых выглядели не только жертвами, но и героями. Учителя, проходя мимо, укоризненно покачивали головами.
Какое-то время всеобщее внимание вдохновляло нас гордо переносить наказание, но время шло, ноги начали деревенеть, и стена, у которой мы стояли, словно магнитом притягивала к себе. К концу уроков были изучены все трещины на забеленном известью потолке и все щели на вышарканном десятками ног полу. Даже Серёжка, вначале дерзко поглядывающий вокруг, а иногда и выбегавший из строя, чтобы дёрнуть за косы дразнящих нас девчонок, стал заметно скисать.
Наконец школьная уборщица тётя Маша заглянула в зал, посмотрела на ходики, тикающие над нашими головами, и пошла по коридору, потряхивая бронзовым колокольчиком. После шумной толкотни ребят в раздевалке, школа опустела и затихла. Последними ушли учителя, кроме, разумеется, Ивана Григорьевича. И только потом начали подходить родители. Отцов не было - пришли матери, как приходили они всегда на родительские собрания и прочие вызовы в школу. Пришла и моя мама, посмотрела на меня, скорбно поджала губы и присела рядом с другими на лавку у противоположной от нас стены. Самой последней заявилась тётка Варвара. Вернее - ворвалась. Она тяжело дышала и, как саблю, держала в руке полуметровый резиновый шланг. Ни на кого не глядя, прямо с порога, она кинулась к Серёжке.
- Ах ты, паразит проклятый! Меня позорить! Отца позорить! Я тебе покурю!
Серёжка, видя, что дело принимает крутой оборот, рванул из строя и загородился центральным столбом, подпиравшим потолочную балку зала. Тётка Варвара - за ним. Раза три они оббежали вокруг столба, пока на шум не вышел Иван Григорьевич. Увидев происходящее, он поспешил на выручку Серёжке и здоровой рукой перехватил шланг.
- Варвара Тимофеевна! Зачем же так! - воззвал он к её разуму. - Дома будете наказывать. Здесь школа, нельзя.
Успокоив разбушевавшуюся мать и отправив Серёжку на место, Иван Григорьевич долго говорил с родителями о вреде куренья и о влиянии никотина на детский организм. Поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, одетый в тёмно-синий китель полувоенного фасона и галифе, он взад-вперёд ходил перед нашими родителями. Точно так же он ходил и в классе между партами, жестикулируя одной рукой. На фронте он был офицером, горел в танке, после чего его левая рука не разгибалась в локте и была всегда прижата к животу. В конце своей речи Иван Григорьевич посоветовал родителям чаще проверять наши карманы, а ещё лучше - зашить.
Мама в этот раз меня не наказала, только весь вечер не разговаривала со мной, хмурилась и тяжело вздыхала. Её молчание оказалось для меня хуже пытки, я не выдержал и, перед тем как лечь спать, дал слово, что, пока сам не начну зарабатывать, - курить брошу.
А Серёжке дома досталось: он несколько дней ёрзал за партой в поисках безболезненного положения и на любое сочувствие ребят шипел сквозь зубы неразборчивыми матерками.
Ещё издали я увидел за последними домами на полянке, поросшей серыми от пыли кустиками травы, несколько пацанов и девчонок. Они, как и я, пришли встречать коров и, в ожидании стада, играли в догонялки.
- Чур, на новенького! - крикнул мне кто-то из девчонок, но я уже приметил Серёжку Кузьмина и направился к нему.
Серёжка сидел на бревне у своей калитки и курил в открытую, не прячась, а это означало, что тётки Варвары в доме не было. Подходя к нему, я заметил барахтающегося в траве у его ног малюсенького, с варежку, щенка. Завидев меня, щенок звонко тявкнул и спрятался за бревно, посвёркивая оттуда влажными глазками. Я поздоровался с Серёжкой за руку и присел рядом. Он сильно походил на отца - такой же рыжеволосый и длиннолицый, а вот глаза от матери - нагловатые, с хитринкой.