— Ты должен туда сходить.
— Даже не знаю…
Пайк рассказал о панихиде Джону Стоуну, спросил, пойдет ли тот, и услышал отрицательный ответ — не потому, что Стоуну был безразличен Фрэнк, а из-за неприязненного отношения к похоронам. Они нагоняли на Стоуна тоску.
Подумав, Пайк все-таки решил пойти, надел черный костюм, черную рубашку и выбрал черный шелковый галстук. По обе стороны от входа в церковь стояли щиты с большими фотографиями Фрэнка, Синди, Фрэнка-младшего и Джоуи.
В церкви собрались в основном родные и друзья Синди, а вместе с ними — те, кто знал супругов Мейер по школе, работе и посещениям церкви. Пришли двое двоюродных братьев Фрэнка.
Отвечая на вопросы, Пайк объяснял, что служил вместе с Фрэнком, но не уточнял, когда и где. Эти люди знали только того Фрэнка, которого решили представить миру сам Фрэнк и его жена. Пайка это вполне устраивало.
Он ушел со службы, не дожидаясь ее завершения, и поехал к побережью Малибу. Океан был серым, повсюду в волнах виднелись паруса, яхтсмены и серферы спешили воспользоваться погодой и выходными.
Пайк свернул к Малибу-каньону и продолжал двигаться, пока не заехал далеко на холмы. Заглушив двигатель, он вышел.
«Однажды вечером четверо мужчин, которых ты не знал и с которыми никак не был связан, ворвались в твой дом. Они убили тебя и твоих близких, уничтожили все, чем ты дорожил. У тебя не осталось ничего, кроме прожитой жизни и смерти».
Отпечатки Фрэнка Мейера нашли на пистолете Муна Уильямса. Вскрытие показало, что у Уильямса была порвана локтевая связка, в локтевой и лучевой кости обнаружились трещины. Именно это воспоминание о друге Пайку хотелось сохранить. Потеряв форму, спустя десять лет после выхода из игры, Фрэнк попытался защитить близких и пожертвовал жизнью. Он до конца остался Фрэнком-танком.
Пайк вернулся к джипу и открыл футляр, лежавший на заднем сиденье, вынул револьвер и три заряженных барабана, в двух из которых все шесть патронов были на месте, а в третьем не хватало половины. Он поднял «питон», выстрелил шесть раз и перезарядил его. После еще шести выстрелов опять последовала перезарядка и еще шесть выстрелов. Последними прозвучали три выстрела. Всего двадцать один.
— До свидания, Фрэнк.
Спустя три недели, через день после того, как с руки сняли гипс, Михаил Дарко хмуро смотрел вдаль, на ровные сухие поля за стенами тюрьмы Коркоран. Предыдущие две недели Дарко провел на острове Терминал, в федеральной тюрьме, где, как он думал, ему предстояло пробыть еще много лет. Он пытался выяснить, почему его переводят, но никто не удостоил его ответом.
Здание тюрьмы за пыльными окнами фургона приближалось, увеличиваясь в размерах. Дарко рассчитывал войти здесь в контакт с другими заключенными из Восточной Европы. Такие связи не помешают тому, кто стремится построить империю.
Через десять минут фургон въехал в раздвижные ворота и остановился в квадрате парковки, где уже ждало несколько охранников. Дарко и двум его попутчикам пришлось ждать, когда тюремщики войдут в фургон и отомкнут замки наручников. Дарко вывели последним.
Трое новых заключенных прошли процедуру оформления. Михаилу Дарко отвели камеру в третьем отделении, где содержали заключенных, совершивших убийство, психически стабильных, не имеющих проблем с наркотиками и способных вести себя сдержанно. Двое тюремщиков проводили его в отделение, где двое других охранников встретили его, выдали свежее белье и провели в камеру.
Михаила привезли днем, как раз в то время, когда камеры главного блока отпирали, а заключенным разрешали свободное перемещение.
Двое стражников указали на голый матрас койки.
— Тебе сюда. Твой сосед — Натаниэл Адамабей. Сидит за два убийства, но ничего парень.
— Мы с ним поладим.
Тюремщики ушли, Дарко повернулся к своей койке. Развернул скатанный матрас, оправил его, взмахнул простыней. Простыня была грубой и жесткой от обилия крахмала.
Дарко терпеть не мог заправлять постели и пожалел, что рядом нет кого-нибудь из шлюх, кто занялся бы этим делом вместо него. Он хмыкнул. Может, этот неизвестный Натаниэл Адамабей заменит ему всех шлюх разом, а заодно и постель будет стелить.
Вторая простыня взметнулась в воздух, запарусила, надулась огромным белым пузырем. Пузырь еще не успел опасть, как вдруг Михаил Дарко врезался лицом в стену, сломав нос. Чья-то стальная рука сжалась на его горле, что-то острое вонзилось в спину, словно разъяренная оса — вонзилось низко, почти на уровне почек, и продолжало отдергиваться и вонзаться, причиняя прерывистую боль и стремительно продвигаясь к ребрам. Хряп-хряп-хряп.