Он набрался решимости и сказал:
– Знаете, Анна Павловна, я тоже пишу фортепианный концерт.
– Надо же! Уже третий? – загорелись у неё глаза, как у ребёнка, которому пообещали новую игрушку. – Я обожаю Ваши концерты! Мне не терпится услышать его. И если предложите, почту за честь его исполнить.
Каждое её слово, с таким восторгом произносимое, вызывало сладостный трепет всех его нервов. Хотя ответ был вполне ожидаемый, он не верил своим ушам. Вдохнул ещё глубже и добавил:
– Должен признаться, Ваш талант и Ваша красота служат мне вдохновением.
Он словно прощупывал границы того, что можно сказать. Анна Павловна остановилась. Она стояла неприлично близко и глядела ему прямо в глаза с такой нежностью и благодарностью, будто он только что спас ей жизнь.
– Алексей Степанович, Вы не представляете, как приятно мне это слышать! Как это лестно для меня – быть Вашей музой! Я и не мечтала о таком!
Ветлугин был на вершине блаженства. Не знал, что ещё сказать или сделать, чтобы продлить сие мгновение.
– Хотите услышать фрагменты?
– Конечно! – едва не подпрыгнула она от радости. – Вы мне покажете? Правда?
– Подходите завтра на часок раньше в первую артистическую.
4
Ветлугин никогда никому не показывал фрагменты незавершённых сочинений. Для него это было слишком интимно, будто обнажиться перед малознакомым человеком. Он понимал, что мельчайшая критика, пусть даже вполне справедливая, будет болезненна, заденет оголённый нерв. Но Анна Павловна была как бы его соавтором. Он ощущал это в большей степени, нежели двадцать лет назад, когда писал Первый концерт для своей молодой жены, или десять лет назад, когда писал Второй концерт для лучшего друга Шнеера.
Третий он писал для неё, о ней и только о ней. Концерт был почти готов, и Алексей Степанович чувствовал, что это новое творение его пера на порядок выше всего, что он писал ранее. Он не мог открыто посвятить его Анне Павловне, но хотя бы она одна должна была знать, что он хочет сказать этой музыкой, ведь когда-нибудь она непременно её сыграет. И это лучший, а пожалуй, и единственный доступный ему способ рассказать ей о своих чувствах и дать возможность ответить. Поэтому он сгорал от нетерпения показать ей рукопись, как и она сгорала от нетерпения её увидеть и услышать.
Он пришёл раньше, но она уже дожидалась его. Они сели за пианино и стали играть в четыре руки. Она – за солиста, он – за оркестр. Клавира не было, он сразу писал партитуру, но и по ней легко ориентировался и на ходу сводил все голоса в одну фортепианную партию. Она же поражала его тем, как легко и быстро читает с листа и тут же безупречно играет трудные пассажи, хотя не только музыка была непроста для исполнения, но и почерк его, ещё и с множеством исправлений, нелегко было разобрать.
В какой-то момент она стала предлагать правки. Он был гораздо более опытным музыкантом, но не пианистом, в отличие от неё. Да и концерт не прошёл ещё окончательной отделки. Она чувствовала, как сделать так, чтобы лучше звучало и ей было удобнее играть. Все её правки были бесспорны, он соглашался и тут же вносил их в ноты. И это нисколько не задевало его самолюбие, он лишь дивился её профессионализму: такая юная – и так быстро соображает, так умело ориентируется в сложной и новой для неё партитуре, так тонко чувствует материал, который впервые видит!
Но главное – Алексей Степанович Ветлугин переживал, пожалуй, самые эротичные минуты своей жизни. Даже при том, что они не касались друг друга. Они были вдвоём. В помещении. Никто их не видел. Ещё целый час никто не должен был войти сюда. Они сидели рядом – так близко, как только позволяли приличия. Время от времени поворачивали головы и смотрели друг другу в глаза. На каких-нибудь полсантиметра ближе, на каких-нибудь полсекунды дольше – и казалось, они вот-вот поцелуются.
Он словно ходил по краю пропасти и в какие-то моменты уже смирялся с тем, что летит в неё, ибо равновесие утеряно, а ухватиться не за что. Чувствовал себя так, будто это уже совершилось. Никогда не ощущал он ничего подобного с женой. Даже двадцать лет назад, когда они оба были молоды, самые интимные минуты с Машей не пробуждали в нём такого огня, как эти глаза, слишком близко и слишком долго глядящие в него, будто просящие поцелуя.
В те блаженные мгновения у него не было сомнений, что она его любит. Не может не любить. Не может не понимать, что он говорит ей своей музыкой, не ощущать этого своими пальцами. Ей так же трудно удержаться от того, чтобы поцеловать его. Она так же близка к этому. Как никогда ясно он читал это в её глазах. Они совершали подвиг воздержания. Страстно жаждали, чтобы эта сладостная пытка длилась как можно дольше, и в то же время страшно боялись не выдержать и мечтали, чтобы она скорее закончилась.