И вдруг это присутствие словно накрыло его волной. И как волны могут обдавать тело приятной солёной прохладой, а могут равнять с землёй целые города – так и Господь, прежде милосердный и сострадательный, вдруг предстал перед ним буквально воочию в виде карающей длани, которая видит и знает всё, что творится в его душе, и в любой момент может обрушить свой гнев, от которого нет спасения. Видящий тайное воздаст тебе явно.
После концерта музыканты собрались на традиционное застолье. Жизнь продолжалась, и все будто забыли про Шнеера – выпивали, смеялись, оживлённо болтали, довольные удачным выступлением. Ешь, пей, веселись. Она сидела рядом, он это чувствовал каждой клеточкой тела, вдыхал её аромат, и всё внутри трепетало – но боялся взглянуть на неё и не поднимал глаз. За весь вечер не произнёс ни слова и не терял надежды, что это останется незамеченным.
– Ну и как вам сие новое творение Сергея Васильевича? – сквозь туман раздумий донёсся до него голос болтуна Кобылянского. – На мой взгляд, музыка просто изумительная!
– Совершенно с Вами согласен, – вторил ему Касымов. – А говорят, классика умерла, ушла в прошлое, всё великое давно написано и Чайковского не превзойти. Вот вам, пожалуйста – шедевр создан совсем ещё молодым человеком буквально на наших глазах!
– Не то что его однокашник Скрябин, – добавил Хлудов. – Слышали его последнюю симфонию? Это же настоящая пытка для ушей. Не понимаю, как это может нравиться. И он ведь совершенно убеждён, что он гений, а мы, старые снобы, просто ни черта не смыслим.
– Кстати, он ещё не развёлся с женой? – спросила Лагутина.
– А разве планировал? – удивился Касымов. – У них же с Верой Ивановной, если не ошибаюсь, четверо.
– Как, Вы разве не в курсе? Он ушёл от жены и живёт со Шлёцер!
И вдруг голос Анны Павловны, такой нежный и тихий, от неожиданности и от близости её зазвенел в ушах так пронзительно, что Ветлугин едва не вздрогнул от испуга:
– Я хорошо знаю Лизу Рощину. Мы вместе учились.
Все моментально затихли и уставились на неё с плохо скрываемым укором за то, что посмела нарушить веселье напоминанием о трагедии.
– Одно время мы очень дружили, – продолжала она. – Помню, она рассказывала, как пела романсы с Владимиром Витальевичем. Как влюбилась в него и страдала из-за любви к семейному человеку. Как не верила, что её чувства могут быть взаимны, что они могут быть вместе, что он может уйти от жены. Как немыслимо, невозможно ей это казалось и как она держала это в себе и не говорила никому, кроме меня – лучшей подруги.
– Что же случилось потом? – едва слышно спросил Ветлугин, по-прежнему не поднимая на неё глаз.
– Я не знаю. Наши пути разошлись. Но знаю, что она собиралась захоронить в себе это чувство, не давать ему воли и держать втайне до конца дней. И должна была, обязана была так поступить.
– Вы вините её? – спросила Лагутина.
– Виню? – возмутилась было она подобным предположением, но вдруг задумалась. – Имею ли я право кого-либо осуждать? Я любила её и всей душой ей сочувствовала. Но теперь…
Она долго молчала с открытым ртом и прищуренными глазами, словно мучительно подыскивая нужное слово. Наконец нашла:
– Теперь я её боюсь.
6
Всю дорогу до дома Ветлугин не мог отогнать мысли о Шнеере и в то же время не мог собрать их воедино, свести к какому-то знаменателю. Томился в бесплодных и бессмысленных раздумьях, которые не давали ни есть, ни спать, мешали читать газету и даже просто сидеть и смотреть в окно. Чувство тревоги не покидало его, хотя он не мог объяснить её причин и потому боялся, что придётся с ней свыкнуться, ибо не видел выхода из этого состояния.
Однако к вечеру следующего за концертом дня его стало беспокоить совсем другое: он хотел есть и спать, а на улице грянула вдруг на удивление (для середины-то мая) холодная и ветреная погода, на что он совсем не рассчитывал и потому был очень легко одет. По дороге от Николаевского вокзала в имение он совсем озяб и мечтал теперь лишь о том, чтобы скорее оказаться дома, перекусить, закутаться в тёплое одеяло и заснуть мертвецким сном.