Мария Сергеевна в молодости была весьма привлекательна, из знатной семьи, её добивались многие. Ещё на стадии ухаживания у него бывали конкуренты, даже постарше и посолиднее. Однако он никогда не ревновал её, ему в голову не приходило сомневаться в её верности, ни разу не находил он к тому достаточного повода.
Теперь же недюжинным умом своим он отчётливо понимал, как это нелепо – ревновать девушку, которая не принадлежала ему, не принадлежит и, видимо, не будет принадлежать. Как глупо требовать от неё верности женатому мужчине, который и не собирается бросать ради неё семью. Как смешно ожидать, что она не будет строить своё счастье с кем-то другим и никогда не выйдет замуж. У неё своя жизнь, она не обязана умереть старой девой из-за любви к нему.
В чём же проблема? Почему сердце столь упрямо не слушается ума? Неужели дело лишь в ничтожности Стрешнева? «Но ведь я ровным счётом ничего не знаю об этом человеке, – думал Ветлугин. – Да, он весьма непривлекателен внешне – но так уж ли это важно для мужчины? Да, он молод, примерно её возраста – но ведь и я женился в двадцать с небольшим на ровеснице, которая предпочла меня куда более именитым женихам. Да, он никому не известен как музыкант – но ведь каких-то полгода назад я думал так же об Анне Павловне. Может, он тоже гений, каких свет не видывал? Может, через год о нём затрубит весь мир? Если они любят друг друга и полагают, что будут счастливы вместе – какое право я имею им препятствовать? Кто я для неё, чтобы она спрашивала моё мнение?»
Однако самым трудным было возвращение подзабытого вопроса четырёхмесячной давности: любит ли она его? Тогда он решил, что любит, но теперь физически не мог столь отчётливо помнить все те мельчайшие нюансы жестов, взглядов, интонаций голоса, что привели его к такому выводу. Сомнения в этом, мучительная неизвестность, отсутствие точного ответа начали терзать с новой силой.
Если любит – как посмела явиться на репетицию с другим и так открыто с ним кокетничать? Что она хотела этим сказать? Что за четыре месяца разлюбила его и полюбила другого? Неужели она сделала это нарочно, чтобы заставить его ревновать? Нет, она не может быть так жестока. Это подло, цинично, беспощадно. Но после той встречи в первой артистической не могла же она не знать о его чувствах, не понимать, что он пытался сказать ей своей музыкой. Она слишком тонкий, чуткий музыкант, чтобы не видеть этого.
Тогда к чему весь этот спектакль? Возможно ли, чтобы она намеренно причиняла ему боль? Или всё-таки тогда ему показалось, он выдал желаемое за действительное, разыгралось распалённое любовью воображение и дорисовало то, чего в реальности не было? А на самом деле она просто восхищается им и думает, что он, в свою очередь, просто восхищается ей? Что, если она вовсе не подозревает о его любви, не воспринимает его как мужчину и, невзирая на все намёки, не относит к себе выраженные в его музыке чувства?
Как ни пытался он отвлечь и чем-то занять себя, к вечеру понял, что не в силах больше держать всё это в себе и молчать. Он должен был обсудить это с нею. Задать прямой вопрос и получить прямой ответ. Даже если она, как порядочная девушка, после этого решит пресечь всякое общение с ним. Может быть, так даже будет проще. В тот момент ничто не было для него страшней неизвестности.
И тогда он принял решение написать ей письмо и передать его на завтрашней репетиции. Как-нибудь незаметно для всех, и прежде всего для неё, положить запечатанный конверт к ней в сумочку, которую она, как обычно, оставит в угловом кресле первого ряда. Он сел за стол и начал писать, ежеминутно сминая и сжигая неудачные варианты. Полночи просидел над текстом, пока наконец, почти к рассвету, не заклеил конверт, где на листке бумаги было написано:
«Дорогая Анна Павловна!
Нет нужды представляться, ведь Вы, конечно же, узнаете мой почерк. И удивитесь, что я пишу Вам теперь, когда имею возможность говорить с Вами лично. Однако я никогда не решился бы открыто высказать Вам всё, что собираюсь здесь написать. И в то же время не могу больше молчать, держать в себе эти раздирающие мою душу чувства и переживать их наедине с собой, никому не показывая.
Я люблю Вас. Неужели Вы до сих пор не догадывались об этом, не слышали этого в моей музыке, которая не говорит больше ни о чём, кроме как о моей любви к Вам? Поверьте, за двадцать лет счастливой семейной жизни я и предположить не мог, что когда-нибудь смогу полюбить другую, и осуждал за подобную слабость других, в том числе моего некогда лучшего друга Шнеера. Однако, сколь бы ни сознавал я всю греховность и запретность моего чувства, оно сильнее меня, приносит мне величайшие страдания, но в то же время и величайшее счастье, какое я когда-либо испытывал.