Однако никто ничего не замечал. Внешне он был, как обычно, спокоен и сдержан. Подчёркнуто сух и даже суров с нею. Порой откровенно поучал её, как следует играть Брамса, и Анна Павловна послушно выполняла его указания. Хотя в душе Алексей Степанович восхищался её музыкальностью не меньше, чем красотой.
«Какие поразительные контрасты! Бетховенская патетика звучит у неё так грозно – отвернёшься и не поверишь, что за роялем хрупкая барышня. А лирические места так ласковы, что сердце растает у самого прожжённого циника».
Репетиция длилась более трёх часов непрерывно. Оркестранты были измотаны. Но Алексей Степанович не чувствовал времени. В нём проснулась нечеловеческая работоспособность. Он ощущал небывалый прилив энергии и готов был дирижировать до утра, лишь бы продлить тот порыв вдохновения, которым напитывало его близкое присутствие Анны Павловны.
Он вышел на Невский проспект и обнаружил, что началась весна. Тучи рассеялись, солнце жгло по-летнему и моментально прогрело воздух. Ветер перестал, снег быстро таял и стекал ручейками по поребрикам в Екатерининский канал. Боль в спине как рукой сняло, и Ветлугину стало так хорошо на душе, как не было, наверное, никогда. Он отпустил Семёна, дав ему целковый, и, наслаждаясь свежим воздухом, прогулочным шагом побрёл в гостиницу.
3
У Алексея Степановича было полным-полно дел. Обширная корреспонденция требовала срочных ответов. Он заказал себе в нумер свежую прессу, чтобы быть в курсе новостей об интересовавших его событиях в Златоусте. Из Вены прислали ему партитуры симфоний Малера, которые он давным-давно мечтал изучить. В конце концов, он две ночи почти не спал и должен был ощущать дикую усталость и сонливость. Спина наконец отпустила, и сегодня его ждала редкая возможность как следует выспаться.
Однако после трёхчасовой репетиции он совсем не устал и резво, как дитя, носился по комнате. Он не мог писать, не мог читать, не мог смотреть партитуры – не мог сосредоточиться ни на чём. Анна Павловна не покидала его мыслей ни на секунду. Как никогда ясно и отчётливо помнил он каждый её жест, каждый взгляд, каждый звук её голоса, вспоминал мельчайшие детали её наружности, непрестанно прокручивал всё это в голове и не мог остановиться. Титаническим усилием разума, словно бесовское наваждение, изгонял мысли о её красоте и заставлял себя думать о ней как о пианистке:
«Она, безусловно, из тех, кого наши косные, ограниченные профессора всегда заворачивают. Слишком яркая, своеобычная, нестандартная, не вписывается ни в какие рамки, школы и направления. Играет очень по-своему, совсем не похоже на Шнеера. Всё тот же Брамс – но совершенно другая музыка. Её трактовки спорны, как всё уникальное, но не по возрасту зрелые и глубокие. Урусевич почуял в ней этот удивительный дар и использовал ситуацию, чтобы дать ей шанс проявить себя. Он рискует своей репутацией, но, очевидно, уверен в успехе. Как уверен в нём я. Нет сомнений: послезавтра она взорвёт зал!»
На этом он слегка успокоился. Главное сейчас – концерт. И тревожиться о нём причин не было. Такая юная, смелая, непривычная, пылающая любовью к исполняемой музыке, столь интересно и своеобразно её понимающая – Анна Павловна была словно глоток свежего воздуха и казалась не хуже, если не лучше Шнеера – старого, очерствевшего, затвердевшего в привычных интерпретациях, из года в год повторяющего одни и те же исполнения одних и тех же заезженных до дыр концертов.
«Ах да, Шнеер! Нужно срочно ему написать и прояснить ситуацию. Мы ведь много лет дружим и давно не имеем секретов. Он должен наконец рассказать мне, что творится у него в личной жизни. Не поверю в эти дурацкие сплетни, пока он сам не напишет мне, что опустился до адюльтера».
Алексей Степанович сел писать Шнееру, но один за другим мял и выбрасывал исписанные листы бумаги. Выходило какое-то пошлое мещанство, в которое он сам не верил. Нравоучительное моралите о христианском и супружеском долге. Он объяснял это тем, что ему не до Шнеера: думал о Брамсе, о концерте, о новой солистке – и не мог сконцентрироваться. Он пока не готов был признаться себе, что при нынешних своих чувствах просто не вправе осуждать Шнеера, как охотно делал это вчера. Ещё не мог допустить мысль о влюблённости в Анну Павловну.