Ветлугин был человек семейный, очень религиозный, крайне требовательный к себе и с безупречными моральными принципами. Его супруга, Мария Сергеевна, в своё время пожертвовала перспективной музыкальной карьерой ради него и их четверых детей. Она жила только им, он считал свою семью абсолютно счастливой и ни за что не позволил бы себе причинить ей боль. За двадцать лет этого вполне благополучного брака он ни разу и мысли не допускал о чувствах к другой женщине, как бы та ни была привлекательна внешне и одарена музыкально.
В последние годы он и вовсе смирился с тем, что пора сильных душевных переживаний давно прошла. Всерьёз полагал, что они присущи исключительно юности и ему не суждено больше их испытать. Не чувствовал себя сколько-нибудь способным на это, уже давно был закоренелым прагматиком, твёрдо стоял на ногах, относился к жизни со здоровым цинизмом – и теперь сам не верил собственным ощущениям. Был глубоко убеждён, что идёт давно протоптанной дорогой к давно известному будущему, которое вполне его устраивало – и никак не ожидал от себя такого шквала эмоций из-за какой-то девчонки с бирюзовыми глазами.
«Что творится со мной? Как может такое быть? Как я мог допустить это? Мы с Машей живём вместе большую часть моей сознательной жизни, и я сроду не мог даже в мыслях вообразить себе ничего, о чём ей было бы неприятно узнать. Какая любовь? Нет, это невозможно. Я давно не мальчик. Я просто безумно ей восхищаюсь. Она и правда невероятно, сказочно красива. И при этом гениально одарена. Настоящее чудо, такие рождаются раз в сто лет. Но уверен, то же самое думает о ней и чувствует к ней весь оркестр. Не влюбляться же в неё теперь всем подряд».
С этой мыслью, уже под утро, он наконец успокоился и заснул.
4
Он спал всего часа три, но проснулся как никогда бодрым и полным сил. Поймал себя на том, что буквально считает минуты до встречи с Анной Павловной и воображает себе, какой могла бы быть эта встреча. Даже вслух репетирует всё, что мог бы сказать ей. Ждёт этого, как голодный похлёбки.
Подойдя к зеркалу, впервые за много лет озаботился своим внешним видом. Ему стало неприятно от мысли, что Анна Павловна, как бы ни восхищалась его музыкальным дарованием, не воспринимает его как мужчину. Он для неё слишком старый и располневший. Совсем себя запустил. На макушке показалась проплешина, с правой стороны блестит седая прядь. Из-за регулярного недосыпа под глазами мешки, из носа торчат волосы, живот свисает над ремнём. Ему захотелось бегать по утрам, чтобы стать стройнее. Купить себе новую одежду. Подкрасить и напомадить волосы, как делают молодые щёголи. Словом, нравиться ей не только умом и талантом, но и внешне хоть немного ей подходить. Скинуть лет десять, чтобы ей не стыдно было показаться с ним на людях.
На улице по-прежнему царила благодать, и Ветлугин снова пошёл пешком. Когда явился в зал, Анны Павловны ещё не было. Как водится, к нему тут же подбежал Кобылянский с объятиями и свежими сплетнями.
– Дорогой Алексей Степанович! Вы нас вчера так вымотали, что мы даже не обсудили с Вами, как Вам новенькая солисточка. Надо торопиться, пока она не пришла. Вчера в это время уже была здесь.
– А что думаете Вы, дорогой Иван Трофимович?
– А я, уж простите за откровенность, думаю, что она слегка обнаглела.
Ветлугин не на шутку удивился, что кому-то могла не понравиться Анна Павловна.
– В каком смысле? Почему это?
– Ну как же, Вы разве слышали, чтобы так играли Брамса?
– Почему же, позвольте спросить, Вы не считаете возможным его так играть?
– Отчего же не считаю? Возможно всякое. Ежели ты Рубинштейн или хотя бы Шнеер. А тут – совсем юная, ничего не знает и не умеет, приехала неизвестно откуда, Бог знает где училась музыке – и без малейшего стеснения позволяет себе такие вольности. Будто считает себя умнее всех.
– В чём же Вы углядели такие уж непозволительные вольности?
– Помилуйте, дорогой Алексей Степанович, ведь этот концерт играли лучшие пианисты мира. Сложилась традиция его исполнения, которую невозможно так просто взять и переписать, не будучи для этого достаточно признанным.
Ветлугин знал, что Кобылянский всегда выражает мнение большинства, и его кольнула неприятная мысль: ещё вчера в это самое время он и сам мог бы думать и рассуждать точно так же. Именно к ней и только к ней это было неприменимо, если не оскорбительно. Но похоже, понимал это он один. И весь оркестр не разделял его чувств, как думалось ему перед сном.
– Однако я был прав насчёт Урусевича, – продолжал Кобылянский со своей обычной скабрёзной ухмылкой. – Анна Павловна эта довольно смазлива. Хотя уж больно костлявая. Право, и подержаться не за что. Я предпочитаю женщин, как бы это сказать, немного более телесно оформленных, – сказал он и описал руками в воздухе пышную женскую фигуру.