Выбрать главу

Алексей Степанович едва удержался, чтобы его не ударить. Такие речи об Анне Павловне казались ему святотатством. Его пронзил нешуточный страх, что публика завтра воспримет её так же. Быть заменой Шнеера в глазах людей наподобие Кобылянского – людей, не способных понять – это был чрезмерный кредит доверия. Её будут разглядывать под микроскопом и цепляться за малейший изъян. Ветлугин представил, как ему станет больно и стыдно, если Анна Павловна будет освистана.

– А впрочем, не важно, – пробудил его Кобылянский от тягостных дум. – Слышали свежую новость про нашего неизлечимо больного Владимира Витальевича? Вчера вечером укатил с Рощиной в Крым! Он уже открыто живёт с ней, наплевав на все понятия о морали и обыкновенных приличиях. O tempora, o mores!

– В этой ситуации, – вклинился Касымов, – мне больше всего жалко его жену. Ольга Максимовна – милейшая женщина. Она такого не заслужила.

– Помните, как она играла на скрипке? – добавил Иван Трофимович. – Какую карьеру могла бы сделать!

– Вот именно. Всем пожертвовала ради него. Всю жизнь отдала семье и детям. А он так с ней поступает. Это же просто нож в спину.

Тут к ним заговорщицки подкрался Хлудов и, по своему обыкновению, подозрительно зашептал:

– А тем временем Богдановича объявили врагом рабочего класса.

– Ну вот ещё. Он-то тут при чём? – попытался отвлечь сам себя Ветлугин. – Легче всего валить всё на Богдановича.

– Я читал вчера, что он сожалеет о случившемся, – сказал Касымов. – И о том, что не прислал казаков с нагайками. Снова глупое и бессмысленное стечение обстоятельств.

– Для кого-то оно как раз очень осмысленное. Чем больше жертв – тем шире дорога к власти.

– Как бы то ни было, – продолжал Хлудов, – эсеры уже приговорили его к смерти.

– Эти господа давно взяли на себя функции не только суда и следствия, но и Всевышнего. То ли ещё будет.

– Видит Бог, грядёт революция, – повторил Хлудов свою обычную мантру.

Тут в зал вошла Анна Павловна – и Алексей Степанович внутренне просиял и расцвёл, как майский бутон. В душе снова всё забурлило и зашевелилось, словно в оттаявшем муравейнике. Он перестал слышать и видеть вокруг что-либо, кроме летевшего к нему ангела. Все тревоги вмиг были забыты, и ему стало вдруг так хорошо, что он едва не закричал от радости. Сердце заколотилось, и огромных трудов стоило ему скрыть своё состояние. Она казалась ещё прекраснее, чем вчера, и он едва не бросился ей навстречу.

Снова это прелестное поглаживание косы. Традиционный книксен и поцелуй руки. Не отпуская её руку, изящным жестом он заложил её за свою и галантно сопроводил даму на сцену.

– Прошу прощения, Алексей Степанович, я слегка задержалась. Увлеклась перепиской Брамса и Клары Шуман.

– О, это полезное дело. Теперь Вы знаете, что вдохновило автора, и, уверен, сыграете ещё лучше.

– О да, их чувства друг к другу были прекрасны и породили прекрасную музыку!

– Особенно вторая часть. Это же настоящее признание в любви Кларе. С такой нежностью, какую лишь музыка способна выразить.

– Но в то же время с тревогой из-за невозможности быть с нею, – произнесла она заметно холоднее, аккуратно освобождаясь от его руки. – Ведь она осталась верна Шуману, и Брамс никогда её не касался. Их любовь так и осталась возвышенно-платонической и выражалась лишь в музыке – и это самое прекрасное!

Алексей Степанович осёкся. «Что это значит? Она намекает на что-то? Сказала это для меня? Или у меня паранойя и я во всём склонен видеть намёки? Настолько одержим ею, что всё вокруг в моём воображении говорит только о нас? Но ведь она сказала это без обычной своей милой улыбки, серьёзно глядя мне прямо в глаза! Или мне это почудилось? Может быть, её просто смутило, что оркестр сидит и ждёт – и она хотела скорее прекратить разговор и начать репетицию? Или испугалась, что музыканты заметят, как я смотрю на неё, и пойдут толки?»

Он встал за дирижёрский пульт, но ещё в большей степени, нежели вчера, отсутствовал, присутствуя в зале. Словно видел всё со стороны и не особо интересовался происходящим. Звуки музыки и даже его собственный голос доносились до него будто сквозь вату. Как и положено, он останавливал оркестр, давал указания исполнителям, включая солистку, чётко отмахивал ритм своей палочкой и не забывал показывать каждому его вступление. На этот раз он даже почти не смотрел на Анну Павловну. Лишь пытался анализировать своё состояние, столь незнакомое и доселе неведомое. Столь сладостное и одновременно пугающее своей новизной, а значит – непредсказуемостью и неуправляемостью.