Он снова не чувствовал времени и пытал музыкантов три часа кряду. Они объясняли это лишь тем, что играют с новым человеком, к тому же таким неопытным. Даже самые чуткие из них ни о чём не догадывались, как ни опасался этого Алексей Степанович. Сплетни – одно из любимейших развлечений толпы, однако для них нужны более веские основания – какие давал, к примеру, Шнеер. Ветлугин же превосходно владел собой и прятал свои чувства глубоко внутри. Лишь очень близкий и давно знающий его человек мог бы угадать что-то по тончайшим нюансам его поведения и выражения глаз. Обыватель же, при всей своей любви к смакованию чужих грешков, поразительно невнимателен и равнодушен к другим. Алексея Степановича буквально разрывало изнутри, но Кобылянский и ему подобные не замечали ничего прямо у себя перед носом, ибо их порочную страсть к перемыванию чужих косточек на сегодня уже насытил Владимир Витальевич.
После репетиции Ветлугин долго гулял по Невскому. Погода стояла уже совсем летняя, и ему было так хорошо, как не было, кажется, никогда. В тот момент он был счастлив лишь оттого, что такая девушка существует на свете и завтра он снова её увидит. Ему хотелось петь, сочинять стихи, прославлять в музыке всякое творение Божьих и человеческих рук. Если раньше главный проспект столицы означал для него лишь суету и спешку, толкотню и грохот повозок, конский топот и крики уличных торговцев – теперь он вдруг стал замечать красоту даже в том, что доселе ему лишь досаждало: красивые люди, красивые лошади, красиво играет уличный музыкант, красивые здания, сады, площади, реки и каналы, мосты и скульптуры на них. А всего прекраснее – безмолвно и бездвижно висящее над всем этим небо – бирюзовое, как её глаза.
5
Зал был полон. Полторы тысячи мест были заняты все до единого. Люди только и судачили, что о новой пианистке, присланной вместо легендарного Шнеера. Личность Анны Павловны уже обросла целой паутиной слухов о том, кто она такая, откуда приехала, где училась, насколько талантлива и хороша собой, кто и почему ей так покровительствует и каким образом удостоилась она такой чести. Как и предполагал Алексей Степанович, публику терзало жгучее любопытство к её персоне и все с нетерпением ждали её выхода на сцену.
На Анне Павловне было изумительной красоты алое платье. Открытые плечи и часть спины, глубокое декольте, руки, проглядывающие сквозь кружево, были так соблазнительны, что у Ветлугина внутри всё загорелось, а кончики пальцев похолодели, словно резко подскочила температура. Когда он увидел эту безупречно гладкую кожу, эти пленительные изгибы, он понял, что если сейчас, в этом самом платье, Анна Павловна подойдёт к нему и скажет: «Давай забудем о концерте, пошлём к чёрту твою семью и уедем отсюда» – он возьмёт и уедет, как это сделал Шнеер.
Он смотрел на неё и понимал, что пропал. Окончательно лишился ума. Летит в пропасть, но не в силах оторвать глаз, чтобы остановиться. Готов разрушить всю свою жизнь ради неё, чего каких-то три дня назад даже представить не мог и за что так недавно осуждал лучшего друга. Вообразил, что Кобылянский сплетничает о нём, как о Шнеере – и понял, что ему наплевать. Пропади всё пропадом, гори весь мир синим пламенем – лишь бы быть рядом с нею!
Они вышли на сцену. Зал хорошо встретил Анну Павловну – видимо, наряд её произвёл должный эффект. Как только она села за рояль, стало тихо как никогда. Не шуршали платья, не скрипели кресла, никто не сопел и не кашлял. Для публики наступила развязка захватывающей интриги. С небывалым доселе вниманием люди вслушивались в то, что подсунули им вместо ожидаемого корифея сцены, и готовились разбирать по косточкам каждое касание клавиш её изящными длинными пальцами.
Анна Павловна не замечала этого, ей было всё равно, как смотрит на неё и что думает о ней зал. Она была вся поглощена музыкой, которую собиралась играть, и следующие пятьдесят минут не видела и не слышала больше ничего вокруг. Ей предстояло вступить лишь через несколько минут после начала звучания. Она перестала поглаживать косу, положила руки на колени, закрыла глаза и застыла, словно шедевр античной скульптуры. Алексей Степанович взмахнул палочкой – и загремели бетховенские фанфары, столь нетипичные для жанра фортепианного концерта.
Вдруг он почувствовал, что эта музыка – давно знакомая, десятки раз игранная, заученная наизусть до последней ноты – звучит для него совсем по-новому, словно он слышит её впервые. Не только в ушах и голове, как раньше – она впервые по-настоящему зазвучала в его душе. Как будто прежде души вовсе не было, она спала где-то внутри и лишь теперь проснулась и затрепыхалась в нём, словно птичка, жаждущая вырваться на свободу. Каждый звук отзывался в ней, дёргал её струны, резонировал со всем его существом и заставлял трепетать все его жилы и нервы.