Так он сопровождал Петра и его группу до самой Москвы и только там решил наконец, что ждать больше нечего.
За кулисами он быстро сцепил наручниками Петра и Никодимова. (Единственный на весь отдел комплект этих наручников был выдан ему завхозом отдела милиции под расписку и с большим нежеланием.) Машу он пока обвиняемому не показывал, но тут же устроил перекрестный допрос.
Никодимов весьма четко отвечал, что не понимает сути задержания. Предъявил членские билеты Союза журналистов и Союза театральных деятелей, диплом об окончании ВГИКа по сценарному отделению, удостоверение нештатного сотрудника ГАИ г. Сарайска, паспорта – обычного образца и международный, справку о том, что он является обладателем значка «Заслуженный донор», – и сам значок показал тут же, почетную грамоту ВЦСПС за организацию массовых торжеств в ознаменование 400-летия г. Сарайска и еще множество документов, которые оказались при нем в объемистом бумажнике. И сказал, что данный гражданин Петр Иванов, показав ему, Никодимову, свидетельство о своей квалификации, попросил организовать гастроли; Никодимов организовал, сдавая почти всю выручку, между прочим, в Фонд мира, Фонд защиты материнства и Фонд культуры, о чем есть справки, которые он может продемонстрировать в любое время.
– Так. Покажи свое свидетельство! – приказал лейтенант Петруше, удивляясь тому, что этот человек был когда-то другом его детских игр.
– Нет никакого свидетельства, – сказал Петр, укоризненно глядя на Никодимова. Тот посвистывал.
– А документы вообще – где?
– Нету. Дома лежат. (О подложном паспорте Петр не стал говорить, не желая подвести Никодимова.)
– С моим опытом, с моим авторитетом, с моим знанием жизни – так влопаться! – сокрушенно покачал головой Никодимов.
– Ничего, Вадим Семенович, – сказал Самарин, возвращая ему документы. – Люди и позначительней вас ошибаются. – И он расковал Никодимова, приковав Петра к себе.
– Пройдемте!
Петр чуть замешкался.
– Одно слово ему – можно?
– Нельзя.
– Да брось ты, Витьк, – сказал Петр. – Одно словцо.
– Не «Витьк», а… – начал Самарин, но отвернулся, замолчал.
Петр поманил пальцем Никодимова. Тот усмехнулся, но не посмел не подойти.
– А что, если я в самом деле Христос? – шепнул ему Петр в самое ухо.
Никодимов отстранился, потеребил ухо, куда шептал Петр, и ответил:
– Тебе же хуже.
Но почему-то побледнел.
Отвернулся и пошел прочь.
Самарин отвел Петра в гостиницу, где остановился с Марией, чтобы тут же устроить очную ставку, а затем по телефону связаться с Полынском и запросить помощь для конвоирования пойманного преступника.
Маша, увидев Петра, бросилась ему на шею.
– Вас… тебя… вас… нашли?
– Это что за фокусы! – прикрикнул Самарин. – Гражданка Кудерьянова, узнаете гражданина, совершившего факт изнасилования над вами?
– Узнаю! – радостно сказала Маша. – Только никакого факта не было!
– То есть как? А заявление?
– Заявление я забираю, нет никакого заявления!
– Ясно…
Самарин в Полынске вырос, а не где-нибудь.
Что такое сила любви полынчанки, он знал на собственном опыте после сотрясения мозга вследствие проведения профилактической работы по предупреждению антиобщественных поступков в доме Алены Ласковой, молодой тунеядки и пьяницы. (Ласковая – не прозвище, как ни странно, а фамилия.) Сотрясение мозга он не у Алены получил, а дома от жены, которая каким-то дьявольским образом узнала об этой профилактической работе. И она же, худенькая его супруга, однажды зимой, когда возвращались пешком от сельских родственников со свадьбы и застигла их пурга, три километра волокла на себе обесчувствевшего от водки и метели Самарина, сильно отморозив лицо, на котором теперь – стоит чуть побыть на холоде зимою – выступают белые пятна. Но все же: красивая женщина и, что говорить, родная. Соскучился по ней Самарин.
– Ясно, – сказал он, отомкнул Петра и спросил: – Так чё, Петьк? За винцом, что ль, сбегать?
– Хорошо бы, Витьк. – И Петр полез за деньгами, но вспомнил, что все деньги остались у Никодимова.
Однако, вполне возможно, и у Никодимова скоро не будет денег.
Он сидит в ресторане «Прага», он послал одного официанта за букетом из тридцати роз – красных! – а другого за напитками: триста граммов водки, триста коньяка, триста вина. «Чинзано» есть? Нет? Тогда – «Ркацители», тоже триста, живо!
Он пьет, не закусывая, поставив перед собой вазу с тридцатью розами. Потом вдруг захотелось ананаса, – есть ананас?
– Будет стоить, – предупредил официант.
– Ерунда! – вывалил Никодимов кучу денег. – Я нынче богатый. Я нынче, брат, Христа продал. Слышишь меня?
– Чего? – спросил официант, по привычке пропустивший мимо ушей слова, не относящиеся к заказу.
– Христа, говорю, продал.
Официант за шумом оркестра уловил лишь последнее слово.
– Поздравляю, – сказал он и пошел выполнять заказ.
Часть вторая
1
Петр Салабонов женился на Маше Кудерьяновой.
При регистрации брака он сделал то, что и в похмельном сне не приснилось бы ни одному из полынских мужчин: взял фамилию жены.
Понятно, Кудерьянов лучше звучит, чем Салабонов, рассуждал какой-нибудь Вася Хреноватов или Серега Лизожоп. Но родовая фамилия есть родовая фамилия. Отказаться от нее – обидеть память предков, мужскую свою честь утратить, самой уже фамилией под бабой оказаться.
Нет, без ума Петруша, без ума – итожили все, имея в виду и его побег в неизвестные края, и дружбу с покойным психом Нихиловым, и попытки его лечить людей. Некоторые, правда, оказались вроде вылеченными, но, может, само прошло или еще как-нибудь, – случайное совпадение. Да и бабушка Ибунюшка ему, говорят, помогала, царство ей небесное, – которая, кстати, тоже будто бы у Петра лечиться пробовала, и вот померла ранней весной 91-го года. До этого восемьдесят семь лет прожила, а тут померла – не хотите ли обдумать и сделать выводы?
Поэтому никто больше к Петру на лечение не просился и не приходил, чему Петр был только рад.
Он был уверен, что утратил силу, и не хотел обманывать надежд людей.
И тому, что утратил силу, он тоже был рад.
Он, казалось, вообще всему был рад: молодой жене, расцветающей весне, работу свою в вагоноремонтных мастерских выполнял охотно, с огоньком.
И лишь загадочная смерть Ивана Захаровича наводила тень на его душу.
Он сходил на кладбище, поклонился его могилке, потом сделал металлическую ограду, покрасил серебрянкой, как положено, поставил крест.
О смерти его он узнал следующее: Иван Захарович впал в буйное помешательство, готовили документацию для его отправки в областную больницу, временно поместив в отдельную палату городской клиники, и недоглядели; Нихилов окончательно свихнулся, бил головой стекла, порезался и погиб.
На его место посажен был ступорщик Григорий Разьин, чокнувшийся неизвестно с чего в силу врачебной тайны; он отправлен уже в Сарайск.
Город остался без сумасшедшего.
Но это же невозможно.
В каждом городе должен быть сумасшедший.
И город ждал сумасшедшего, не подозревая об этом.
Сумасшедший пока не являлся.
Значит – зрел.
Погоревав об Иване Захаровиче, вспомнив с грустью, как они с ним сорок дней голодали в пустыне, стояли на крыше храма, часами обсуждали Евангелие, Петр в душе своей подумал, что нет худа без добра. Хоть и совестно так мыслить, но останься жив Иван Захарович – опять бы начал смущать его всякими словами. А он не хочет. Он хочет молодую горячую жену обнимать да перестраивать родительский дом. Давно ведь пора это сделать.