Солнце еще высоко стояло.
Птицы пели в саду, и все их слышали, потому что примолкли.
Кто-то включил магнитофон, раздался марш Мендельсона, Моргунков встал со стаканом в руке, ожидая окончания музыки, чтобы произнести речь. Вдохновение момента настолько застлало ему очи, что он не заметил отсутствия жениха. Музыка кончилась, и он произнес речь:
— Дорогие молодожены, первые в нашем селе, но не последние, что ясно ввиду сложившихся объективных обстоятельств. Omnia mea mecum porto![12] — И достал из кармана печать: — Властью, облеченной мне, как имеющий право регистрировать браки, будучи по совместительству органом исполнительной власти, официально документирую на ваших брачных свидетельствах вас мужем и женой!
И приготовился поставить печати на брачные удостоверения. Причем он совсем не заикался, и это была особенность его хмельного состояния.
Он хотел приложить печать и вручить брачные свидетельства молодоженам, но тут раздался голос:
— А где жених-то?
— В самом деле? Где жених, отец? — обратился Моргунков к Василию Антоновичу голосом не гостя и участника свадьбы, а начальника.
Василий Антонович, привыкший общаться с лошадью и женой, с людьми общаться не умел.
— Да это… — сказал он. — Это самое…
— Конкретней!
— Он вроде… А потом смотрю… — развел руками Василий Антонович.
— Сбежал он, что ли? — гневно изумился Илья Трофимович и поднялся над столом во всей красе своего казачьего облачения.
Все шестнадцать восемнадцатилетних девушек посмотрели на Катю с укоризной, потому что если первая свадьба так начинается, то что же будет с остальными? Они суеверные были.
Точно рассчитав, что в общем ропоте его голос будет услышан анонимно, Невейзер крикнул:
— В город он уехал, я точно знаю!
— Это кто сказал? Кто сказал? — крикнул Гнатенков.
Все молчали.
— Так… Твои шутки, дочка?
— А мне прям больше делать нечего! — огрызнулась Катя, жуя кусок курицы, потому что хотела есть.
— Ладно, — сказал Гнатенков. — Сейчас я напьюсь, дочка. А в виде напившись я совсем другой человек, чем в виде не напившись, и поведу себя по-другому!
Он сел, напился и встал опять:
— Как отец и организатор свадьбы с помощью уважаемого Даниила Владимировича Моргункова, с помощью вас, дорогие односельчане и соседи, с помощью общих усилий, хотя и ухлопал все имущество и сбережения, как ответственный человек объявляю свадьбу начать! Люди старались, готовились, ждали — и все теперь отменить? Это не по-людски! Так я рассуждаю в бытовом плане. В плане философском добавляю следующее. Наша действительность жестока и разрушительна. И нам остается одно: несмотря ни на что, двигаться вперед. Это спасет нас. Нет жениха? Найдется! Не найдется? Другого выберем! Говори! — обратился он к Кате. — Кого хочешь женихом?
— Не положено! Не оформлено документально! — потряс Моргунков брачными свидетельствами.
— А может, никто и не захочет теперь! — закричали шестнадцать девушек в один голос.
— Смотри, смотри! — толкал Гумбольдт американца Билла, предлагая ему рассмотреть предлагаемый товар.
— Вижу, — отвечал Билл на английском языке, протягивая руку за большим куском буженины, и все никак не мог дотянуться.
— Пусть выбирает! — закричали молодые, зрелые и один старческий, старика Блюева, мужские голоса.
— Да все равно мне, — сказала Катя. — Ничего я не хочу. Я б только того хотела, кто меня сильно хочет, а меня никто сильно не хочет. Притворяются только.
— Я не понимаю! — поднялся, пошатываясь, Вдовин, уже не в трусах и в майке, каким видел его Невейзер утром, а в черном костюме, да еще модном, двубортном, со стрельчатыми лацканами, и галстук был подобран с удивительным вкусом, хоть сейчас на посольский прием! — Я не понимаю! Тост произнесен или нет? Выпить сперва надо, а потом говорить!
— Правильно! — не мог не согласиться Гнатенков. — Чтобы как у людей. Невзирая на стихии. Стихии нас треплют, а мы продолжаем! Мы живем!
И все выпили, закусили, а после закуски выпили еще раз, не дожидаясь тоста.
— Горько! — крикнул Вдовин. И вдруг Невейзеру, с усмешкой: — Сымай, фотограф! Сымай! Горько!
— Горько! — прокричали все.
Катя встала, смущаясь, потупясь, и вдруг на месте жениха возник Рогожин. Поигрывая плечами и глазами, он наклонился к Кате и поцеловал ее в сахарные уста, впрочем, не нагло, аккуратно, нежно, как и полагается.