В этом хаосе ясно проступает только одно, что на всякой своей стадии спор сводился к своему исходному пункту — к спору между единобожием и многобожием. Почитая еврейские священные книги, как и свои собственные, церковь в своей доктрине должна была обращаться к монотеизму, а на практике — к политеизму. Всякое утверждение о «едином» лишало опоры отдельно от него существующее божество в лице принесенного в жертву Иисуса, а всякое утверждение о дуализме открывало пути для политеизма. Единственным сносным решением при всяком кризисе было — одновременно утвердить и то и другое и таким образом сбить с толку и разум и фанатизм раскольников.
В результате христианство стало религией многобожия; если бы не то обстоятельство, что личности отца, сына и матери удовлетворяли религиозные потребности среднего христианина, как они долгое время удовлетворяли дохристианских египтян, процесс развития многобожия пошел бы еще дальше; спор, начатый константинопольским епископом Македонией в IV в., о модальности святого духа зашел бы так же далеко, как и спор о сыне и богоматери.
На своей первой стадии понятие о святом духе, столь неопределенное и бесцельное в ортодоксальной доктрине, было, повидимому, определенным понятием о женском божестве. Мы знаем от Оригена, что в утерянном евангелии от евреев Иисус говорит о «своей матери духе святом».
Это было возвратом в иудео-гностическом духе к первоначальной семитской теософии, согласно которой каждый бог имеет партнером женское божество; но обычный еврейский монотеизм, устранивший из старых верований женский дух (ruach), был достаточно силен, чтобы воспрепятствовать принятию такой ереси в период созидания евангелий; к тому же принятый евангельский миф о рождении Иисуса был лучше приспособлен к общим целям куль та; наконец, для церкви, усвоившей языческие черты, обожествление Марии было, как мы видели, простым делом. Проникнув непонятным образом в ортодоксальную версию мифа в форме по существу самаритянской, но допустимой и для иудейского учения, святой дух с тех пор остался в виде лишней загадки, вдобавок к загадоч ной тайне о сыне, «совечном» отцу и вместе с тем рожденном им.
Восточная церковь, опасаясь повторения в вопросе о происхождении святого духа того же противоречия, что и в вопросе об отношении между отцом и сыном, решила (381), что дух «исходит» от отца, но не от сына, и, таким образом, фактически, в конце-концов, лишила сына его равенства с отцом, многократно той же церковью подтвержденного.
Корень трудности, как и вообще в догмате троичности, надо видеть в египетском пантеизме, согласно которому всеоб'емлющий Амун «одновременно отец, мать и сын бога»; но как жрецы Амуна, утверждая единственность Амуна, манипулировали все же отдельно с сыном божиим Хонсу, так и христианское духовенство вынуждено было на каждом шагу выделять сына, продолжая вместе с тем утверждать единство троицы; поэтому каждый новый догмат являлся новым поводом для старого спора.
В конечном счете западная церковь отбросила эту восточную ересь, как она отвергла ересь монофелитов; Толедский собор (589) прибавил к символу веры параграф filioque, установив, что дух исходит от отца «и от сына». Но восточная церковь осталась по этому пункту непреклонной; она допустила, что дух явился сына, но она не хотела сказать, что он исходит от сына. Пункт относительно filioque стал постоянным поводом для борьбы между Востоком и Западом, а также постоянным примером бессмысленности ортодоксального богословия.
Неудивительно, что при таких обстоятельствах церковники еще в VII в. должны были писать трактаты против язычества, которое, несмотря на все карательные законы, продолжало существовать благодаря своей нестройной простоте в противоположность систематической непостижимости христианской веры.
Христианин, разбирающийся в церковной политике, доказал бы необходимость именно такой догмы, которая не дает опоры в разуме, ссылаясь на историю ереси, для которой попытки опираться на разум оказались гибельны. Как и ариане, монофизиты распались на воюющие между собою секты; основным моментом спора был вопрос о тленности или нетленности тела христова; образовавшиеся две партии в свою очередь поделились на новых пять.
Раскол этот в основном носил расовый характер — грекам противостояли египтяне; значительную роль в создании раскола играла, повидимому, кровожадная ревность патриархов и епископов; но ничто не могло приостановить процесса дальнейшего деления и борьбы сект. Во время яростного спора по поводу избрания епископа монофизитской церкви в Александрии, через 170 лет после возникновения ереси Евтихия, воюющие стороны дошли до самой низкой степени дикости. Юстиниановский генерал Нарзес, поддерживавший по приказанию императрицы Феодоры кандидата-сторонника «нетленности», должен был сжечь большую часть города, чтобы поставить на своем.