Князь Василий ничего больше из этой встречи не помнил. Не помнил он ничего и из тех дней, которые предшествовали выступлению московской рати. Он был оглушён. И вот теперь, на стоянке рати, он шёл потупившись вдоль линии потухающих костров и слушал тоскливые песни своего сердца. Местами от огней слышался уже храп. Разговоры утихали. Лошади сочно зобали овёс, сухо шуршали сеном и, чуя в темноте волков, чутко пряли ушами и беспокойно переступали ногами. Снежок всё падал и нежным прикосновением своим ласкал лицо.
У одного из костров какой-то старый вояка, доплетая лапоть, рассказывал что-то сидевшим вокруг костра воям.
— А как же можно? Каждая трясовица своё имя имеет… — степенно говорил он. — Одну так просто трясовицей[38] и зовут, другую — Огнея, третью — Гнетея… Всех их числом двенадцать, и все они дочери Иродовы. И когда ты против их заговор читаешь, то отсылаешь их туда, откедова оне пришли: под пень, под колоду, в озера да в омута тёмные. И заговоры тоже всякие бывают: ежели от зубной боли, то надо на священномученика Антония заговаривать, от воспы — на мученика Конона, от пожара — на Микиту-епископа, а от трясовиц этих самых — на святого Сисиния. Как же можно? Всякому делу порядок должен быть.
— На кого молить от трясовицы-то надо? — сонно спросил из-за его спины молодой голос.
— Говорят тебе, на святого Сисиния.
— Чудной чтой-то какой, — засмеялся молодой. — Ровно не из наших, а? Святой Сисиний, а сам весь синий.
— Э-э, дурак!.. — недовольно отозвался рассказчик. — Нешто на святых зубы-то скалят?..
Князь снова пошёл вдоль линии догоравших огней. Снег сухо хрустел под ногами. И думал он, полный тоски, над судьбой своей. Родись он, к примеру, среди фря-зей, он мог бы видеть Стешу сколько хотел, мог бы говорить с ней, а здесь она рядом вот — и всё же между ними стена неприступная. Чудное дело: у всех были матери, у всех были сёстры, а на женщину Москва смотрела — по указке монахов — как на какую-то дьяволицу в образе человеческом, и, чтобы она как не напрокудила, запирали её накрепко в терему высоком. Без позволения мужа жена не могла выйти даже в церковь. Все очень хорошо знали, что ни высокие заборы, гвоздьём утыканные, ни злые собаки, гремящие цепью во дворах день и ночь, ни надзор семьи не мешали прелестнику-дьяволу делать в конце концов своё дело — чрез торговок, чрез гадалок, чрез богомолок. И часто потворённые бабы эти работали в высоком терему для боярынь и боярышен, а внизу — для боярина: убеждённый, что его собственный терем недоступен, он сам был не прочь позабавиться в терему чужом. А не только фрязи, но и новгородцы ничего этого не знают. Но — вздохнул он тяжело — если бы даже встретились они не в Москве, а там, где люди поскладнее устроились, и там между ними была бы стена: ведь она жена его лучшего друга, единственного человека, которому открывается душа его… Так зачем же они так поздно встретились? Кому это нужна мука их? Он ясно, остро чувствовал — её милые голубые глаза враз сказали ему всё, — что и она, может, не спит теперь, в эту глухую зимнюю ночь, и — тянется к нему.
Неподалёку послышались голоса. Он поднял голову. Навстречу ему медленно двигались по линии угасающих костров двое. Сперва он подумал, что это дозор, но потом, присмотревшись, узнал Фиоравенти в тяжёлой волчьей шубе и — Андрея. Сердце его тяжело забилось. Теперь он всячески старался избегать старого друга. Но избегнуть встречи было уже невозможно: князь Андрей заметил его.
— Что, и ты не спишь? — весело крикнул он.