— Мир дорогой, — приветствовал его отец Григорий.
— Мир дорогой, — отвечал тот певуче и ласково. — Садитесь-ка вот рядышком да отдыхайте. В обитель пробираетесь?
— В обитель.
На том берегу среди тёмного леса виднелись главки Кирилло-Белозерского монастыря. О переходе и думать было нечего: закрайки были широки и лёд местами уже взбучило. Весёлый низовой ветер нетерпеливо метался над рекой, точно торопя её.
— Того и гляди, тронется, — сказал старик. — Придётся переждать. Вот пожуём сухариков, водички напьёмся — да в землянку к перевозчикам спать.
— А ты чей будешь? — спросил отец Григорий.
— Да теперь, почитай что, ничей, — отвечал странник охотно. — А раньше рязанский был. Да случился у нас мор великий, семья моя вся померла, Господь прибрал, а мне, старику, что одному дома-то делать? Вот бросил всё от греха да и хожу так по монастырям.
— Грех везде один, — сказал тихонько Тучин.
— Может, оно и так, да дюже у нас боярин-вотчинник сердит, — сказал старик. — Так поедом и ест народ. Сколько по приказам этим мужики таскались, что денег приказным переносили, чтобы управу на него найти. Да нешто с их что высудишь?
— Так взяли бы да к другому помещику ушли… — сказал отец Григорий.
— Ах, чудак-человек! — добродушно засмеялся старик. — Это сказать легко: переходи… Подняться с места тоже силу иметь надо. А тут могилки родительские, родня по деревням, привычка. То да сё — вот и терпят… А я бросил всё да и ушёл: живите, как хотите. Вот переправимся в обитель, помолимся, поглядим, а придёт пашенная пора, поработаю на старцев да и дальше, коли что, пойду.
— А звать-то тебя как?
— Терентием звали.
Отец Григорий, усевшись на проталинке поспособнее, развязал свою сумочку и достал сухарей, серой соли, две луковицы да нож ржавый. И ему была люба эта бедность добровольная, и его душа радовалась, что хоть на время сбросила она с себя цепи обыденщины.
— Ну-ка, боярин, бословясь, — протянул он на ладони Тучину разрезанную пополам луковицу.
Терентий при слове «боярин» поглядел исподтишка на Тучина, но тут же решил, что, должно, в шутку так величает поп дружка своего: очень уж тот прост был да тих.
— А вы беспременно у преподобного добивайтесь, чтобы старца Нила повидать, — сказал он. — Хоша по годам-то он ещё и не старец совсем, а по мудрости да подвигам любому старцу не уступит. Только вот не любит он досаждения, удаляется ото всех и трудно добиться, сказывают, к нему.
Ласковыми глазками он смотрел на вздувшуюся реку, на кружившихся над полыньями чаек, на ясное небо, и видно было, что всему он радуется. Отец Григорий с Тучиным макали сухари в жестяной ржавой кружке, в которую поп талой воды набрал — как слеза чиста и светла была вода — и, пососав, с удовольствием жевали пахучий хлеб.
— А какую я, братцы, сказанию дорогой слышал, — сказал старик. — Стих калики перехожие[47] пели. Ну, только память-то у меня дырявая, по-ихнему, складом-то, я пересказать не могу, ну, а самую сказанию-то запомнил. Насчёт Аллилуевой жены называется.
— Какой жены? — удивлённо посмотрел на него Тучин.
— Аллилуевой, родимый, — ласково пояснил Терентий. — Вот что в церкви батюшки поют, так про неё. Когда, вишь, Христос родился, касатики вы мои, антихристы-жиды захотели предать Его злой смерти. Кинулась это Богородица со Христом в келью к Аллилуевой жене, а та печь топит, а на руках младенца своего держит. А Христос и говорит ей: «Ох ты, гой еси, Аллилуева жена милосердна, кидай ты своё детище в печь, примай Меня, Царя Небесного, на белые руки!» Аллилуева жена сичас же свою дитю в печь бросила, а на руки взяла Царя Небесного. Прибежали жидове-анхереи, антихристы, злые фарисеи и спрашивают, куды она Христа схоронила. Она и говорит, что кинула-де Его в печку. Заглянули жидове в печь, увидели в огне младенца и заскакали, заплясали, печку заслонами затворили. Тут петухи запели, дружки вы мои разлюбезные, а антихристы-жиды пропали, словно их и не было. Отворяла тогда Аллилуева жена заслон, слёзно плакала, громко причитала: «Уж как же я, грешница, согрешила, чадо своё в огне погубила!» А Христос и велит ей в печку поглядеть. Заглянула она в печь и видит там вертоград[48] прекрасный, а в вертограде том травонька муравая, во травоньке чадо её гуляет, с анделами песни воспевает, золоту Еуангельску книгу читает, за отца с матерью Бога молит — аллилугиа, аллилугиа, аллилугиа, Слава Тебе, Боже!
И Терентий умилённо перекрестился на главки-луковки. Тучин затуманился: не любил он побасок этих несмыслённых!