Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошёл в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны. К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав.
К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, — говаривал он, — но не вся божественна суть. Ты же, истинная известие[52] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, — говорил он, — тот воздуху молится. Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путём достигается то высшее духовное состояние, та неизречённая радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение. «Здесь да остановятся ищущие, — говорит Исаак Сирин, — потому что пришёл Домовладыка».
Так молятся на небесах святые — не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе.
Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время, как Павел искал и находил в мире только солнечную радость — в ней для него был весь сок жизни, — Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы церкви. Путь Павла был каким-то райским путём, по которому шёл, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путём Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним.
От очень многого в своих верованиях отрешился в зелёной глуши своей Нил, но всё же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с её пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал всё чаще, всё яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далёким и светлым берегам…
Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака — всё это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрёт, а тот Он, который живёт в нём, Ниле, и из которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем…
Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрёл к своему скиту. На брёвнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нём нужда. Он не торопясь подошёл к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил:
— Ну, здравствуйте, люди милые. Не ко мне ли побеседовать пришли?
Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой.
— Не тебе, отче, не тебе! — проникновенно проговорил Павел. — Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея. Не препятствуй любви и радости.
Нил, сделав усилие удержать слёзы умиления, любовно потрепал Павла по щеке.
— Ну, садитесь, гости милые. Тут на солнышке нам гоже будет. Откуда пришли?
Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.
— Слышал я, слышал о делах ваших новгородских, — сказал он. — Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят, Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал — точно вот в окольничьи или в стольники произвёл. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские — не знаю уж, к добру ли… — сказал он и вдруг оборвал: — Ни к чему всё это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?