И шли, шли медлительно и важно вдоль строящихся стен кремлёвских бояре, купцы, иноземцы, на которых все с испугом таращили глаза; ремесленники, мужики подгородние, попы, мнихи чёрные, бабы останавливались и, как околдованные, не могли оторваться.
— A-а, и ты здесь, Вася? — проговорил князь Семён, завидев задумчиво стоявшего в стороне Василия Патрикеева. — Как дело-то подвигается! Ровно в сказке!
Он немножко побаивался этого беспокойного «мятежелюбца», но Патрикеев — всегда Патрикеев. А кроме того, оба принадлежали к старобоярской партии, которая хмуро смотрела на возвышение князей московских и на их крутое владение. В борьбе, которая велась за старые вольности боярства, именно такие мятежелюбцы и были особенно нужны. Великий князь, кроме того, весьма благоволил к молодому Патрикееву и часто, несмотря на его молодость, поручал ему ответственные дела — в особенности в сношениях с иноземцами.
— Да, и я поглядеть пришёл, зятюшка, — рассеянно отвечал князь Василий. — По кирпичику кладут, а дело делается.
Это сказал он больше для себя; он по кирпичику класть не умел: ему хотелось, чтобы всё ему нужное по щучьему велению делалось, как в сказке… А в последнее время был он сумрачен более обыкновенного. Дума о Стеше жгла и мучила его, как на дыбе, днём, а в особенности ночью. А постылая жена — глазоньки не глядели бы на фефёлу![55] — вздумала, чтобы привязать его к себе, прибегнуть к старому бабьему средству: она омыла водой всё свое тело и дала ему ту воду пить. За такие приворотные художества отцы налагали епитимью на год, но он, когда дурость эта открылась, бабе непутёвой сказал только: «Дура!» — и, хлопнув в сердцах дверью, ушёл вон из дому.
— А ты послушай-ка, что наш Митька Красные Очи поёт! — усмехнулся вдруг князь Семён, показывая глазами на нищего, который сидел, ножки калачиком, в пыли и тянул известный стих о вознесении.
— А-а-а-а… — гнусаво тянул красноглазый урод. — Да а-а-а-а… А да а-а-а-а…
Содержание стиха было, однако, таково, что многие каменщики бросили кладку и, потупившись, слушали нытьё нищего о том, как накануне Вознесения расплакалась нищая братия: «Ох ты, гой еси, Христос-царь небесный, на кого ты нас оставляешь? Кто нас поить-кормить станет, обувати, в тёмные ночи охраняти? Христос обещает дать нищим гору крутую, золотую, но Иван Златоустый просит Его не давать нищим золотой горы. Зазнают гору князья и бояре, зазнают гору пастыри и власти, зазнают гору торговые гости, отоймут они у нищих гору золотую, по себе они гору разделят, по князьям золотую разверстают, а нищую братию не допустят. Много у них будет убивства, много у них будет кроволитства, да нечем будет нищим питатися, да нечем им приодетися и от тёмные ночи укрытися». И советует Иван Златоустый Христу дать лучше нищим имя своё святое: будут нищие по миру ходить, каждый час будут Христа прославлять, и тем будут сыты и довольны. За этот совет и дал Христос Ивану золотые уста.
Князь Семён покачал своей большой, тяжёлой головой в шапке горлатной.
— Подайте ради Христа убогенькому… — заговорил унывным голосом Митька, протягивая к проходящим свою дырявую шапчонку. — Убогенькому-то, родимые…
И все бросали ему медяки.
— Да я и забыл было! — спохватился вдруг князь Василий. — Мой родитель собирался к тебе сёдни перед вечернями, княже.
Хоромы Патрикеевых были тут же, в Кремле, против старинной церковки Спаса на Бору.
— О? — вопросительно уронил князь Семён. — Так надо поспешать будя. Пойдём и ты гостить, коли делов больших нету. Только давай на торг зайдём: мне один торговый книгу старого письма достать обещался, да что-то тянет всё…
— Пойдём, пожалуй. Только толкотня там теперь, не пролезешь.
Никольскими воротами они вышли на шумное торговище. По широкой, пыльной и нестерпимо вонючей Красной площади тянулись длинные ряды серых ларьков. И чего-чего тут только не было!.. И Божие благословение многоцветное[56], и рыба сушёная, и пряники всякие, и сукна домашние, и сукна привозные, и ленты, и лапти, и оружие, и одежда, и сапоги, и притирания для женского полу, и венчики из моха крашеного для угодников, и дорогая харатья, и дешёвая бумага, и ладанки, и железный товар, — чего хочешь, того просишь! Иногда на торг в Москву навозили столько товаров, что продавцы вынуждены были продавать его за гроши, так что те, которые продали свои товары первыми, ещё по хорошей цене, часто скупали свои же товары за гроши и с большой прибылью вывозили их из государства Московского.